— Вам не стоит трогать то, что внутри, мистер, — сказал он. — Именно от этого у Долл мурашки.
О чем, во имя Господа, он говорит? Я уже собирался сказать, что мне нужна совсем не эта вещь, как Хетч поднял руку, призывая меня помолчать. Он все еще стоял на коленях, а когда снова поднял на меня глаза, на его потном лице было странное смешанное выражение — страх и расчет.
— Вы действительно работаете на Филипа Хенслоу, да? — спросил он.
Так же, как в прошлый раз я качнул головой, отрицая, что принадлежу к «шекспировским ребятам», так и сейчас изобразил удрученную улыбку, давая понять, что и тут он не ошибся. Конечно, я чувствовал себя лучше, чем если бы пришлось откровенно лгать, но особого счастья не испытывал.
— Я так и знал! — воскликнул книготорговец. — Этот человек готов сунуть руку в любой карман. Театры, медвежьи ямы, да все, что угодно — только скажите, и Филип Хенслоу уже там, зарабатывает пенни. Но позвольте сказать вам, Николас Ревилл, что вашему нанимателю стоит остерегаться этой штуки.
И он указал на деревянную шкатулку. Настала его очередь читать по моему лицу, и прочел он только одно — смятение.
— Вы не знаете, что это такое, верно? Старина Хенслоу отправил вас покупать нечто, не сказав, что именно?
— Да, я не знаю, что это такое, — признался я, на этот раз сказав чистую правду.
— Ну как же, дружище! Вещь, надежно спрятанная в стеклянную склянку… это кусочек Истинного Креста. И на нем кровь нашего Господа.
Сначала я решил, что ослышался или что он пошутил. Потом внимательно всмотрелся в лицо Улисса Хетча и понял, что это не шутка. Перед глазами все поплыло, а ноги подкосились.
Разумеется, как и любой другой, я имел общее представление о реликвиях. Слышал о сосуде с кровью Христовой, хранившемся в Уолсингеме, и о костях святых, хранившихся повсюду. Но все же в последние годы подобные вещи пользовались не очень хорошей славой, поскольку ассоциировались со старой религией. К примеру, мой отец, приходской священник, называл их папистскими безделушками. Он говаривал, что те, кто ищет спасения через старые кости, лучше бы просили милосердия Божьего без посредников, а не глазели бы на то, что, скорее всего, является останками овец и свиней. Но одно дело — слушать об этом с кафедры проповедника, и совсем другое — столкнуться с подобной вещью, что называется, во плоти.
Возможно, книготорговец решил, что сделал недостаточно для того, чтобы убедить меня, поэтому он снова развернул деревянную шкатулку, открыл ее и вынул не склянку, а полоску свернутого пергамента. Его он мне и протянул, велев быть очень осторожным.
На пергаменте виднелись буквы, но совсем выцветшие. Сам он тоже был протертым и порванным, и я испугался, что он рассыплется у меня в руках. В неверном свете палатки я пытался прочитать слова, но разобрал только несколько, причем написанных по латыни, среди них: sanguisи sancta. Внизу было что-то, напоминавшее подпись, но я сумел расшифровать лишь отдельные буквы, а под ними нечто выпуклое, вроде корки на пергаменте — возможно, остатки печати. Все это время Держи-крепче очень внимательно следил за тем, что мы делаем, словно умел читать лучше, чем мы.
Я вернул пергамент Хетчу.
— У меня есть это по-английски, — сказал издатель. — Здесь подтверждается, что щепка в склянке — кусок Истинного Креста, спасенного из Храма Гроба Господня в Иерусалиме. Подписано и скреплено печатью Джеффри Мэппстоуном, рыцарем. Все это очень древнее.
— Но как… как к вам это попало?
— Говорят, что в прежние времена ею владел нищенствующий монах. Потом из его рук она перешла в другие — и добралась до моих.
У него это прозвучало так, словно это был естественный процесс, но могу поспорить на недельное жалованье, что он приобрел реликвию отнюдь не честным путем.
— И вы хотите продать эту штуку?
— Конечно, не к лицу продавцу говорить подобное, но я буду счастлив избавиться от этой «штуки», как вы ее назвали, — признался Хетч. — Уж что с ней сделает мистер Хенслоу, дело его, а я сыт по горло. Ее владельца не ждет счастливая судьба, хотя я этого не знал, пока не… получил ее. Говорят, что прикосновение к ней означает смерть.
Может, это была так называемая болтовня продавца, упорно разжигающего интерес к вещи, подчеркнув ее опасность, но у меня по затылку поползли мурашки.
— Вы могли бы отдать ее. — Я помолчал, тщательно подбирая слова. — Должно быть, есть много людей, которые будут счастливы, если получат подобную вещь.
— Отдать? Я должен зарабатывать себе на жизнь, мистер Ревилл. Почему бы мне не честно не заработать пенни-другой? Никто не получит ее, пока не даст мне справедливую цену.
Он вытащил из сундука помятое оружие. Старый ржавый пистолет, с выпуклой рукояткой и прямым дулом.
— Я всегда храню его заряженным, наготове, — заявил Улисс Хетч, поигрывая пистолетом. — Мир полон негодяев.
— Мистер Хетч, — сказал я, устав от всего этого и ничуть не испугавшись его оружия. — Пора кое-что прояснить. Чистая правда, что я пришел к вам с целью кое-что приобрести, но… не то, что содержится в склянке. Я ничего не знаю о крестах, хоть истинных, хоть нет.
При этих словах Хетч сунул шкатулку обратно в сундук и запер его на висячий замок. Однако пистолет не убрал, а прижал к груди, словно собирался в любой момент пустить его в дело. Все, что он делал, он делал медленно, но мне казалось, что он специально затягивает каждое свое движение, чтобы дать себе время подумать. Я взглянул на птицу. Держи-крепче теперь так заинтересовался происходящим, что даже не притворялся, будто смотрит в другую сторону.
— Так вы не актер? — спросил, наконец, Хетч.
— Нет, я актер. И пришел к вам именно по театральному делу. Если коротко, я слышал, что у вас есть грязные страницы пьесы Уильяма Шекспира под названием «Домициан». Мне поручили купить ее у вас.
К этому времени Улисс Хетч с трудом поднялся на ноги. Смешанное выражение, обуревавшее его, пока мы разговаривали о реликвии — страх и расчет — сменилось на лице торговца настороженностью.
— Хенслоу?
— Я никогда этого не говорил, а думать можете все, что угодно, — сказал я, все сильнее раздражаясь и волнуясь, и быстро перешел к главному, чтобы он не начал упрекать меня за то, что я ввел его в заблуждение. — Предлагаю справедливую цену за эти грязные страницы Шекспира. В смысле, Уильяма Шекспира.
— Шекспира, тьфу! — буквально выплюнул он. И добавил более спокойно: — Грязные страницы «Домициана»? Возможно, у меня есть то, что вам нужно. А что вы называете справедливой ценой?
— Скажем, три фунта.
— Скажем, шесть фунтов.
— Четыре.
— Пять.
— Согласен, — сказал я.
В первый раз на лице Хетча появилась улыбка.
— Вы никогда не станете ни толковым покупателем, ни продавцом, мистер Ревилл, если будете соглашаться так быстро. Возвращайтесь через час. То, что вы просите, лежит где-то среди других бумаг, и мне нужно время, чтобы отыскать рукопись. Пять фунтов. И на попятный не идите.
— На попятный не пойду, — согласился я.
— Можете дать мне сейчас фунт, чтобы доказать серьезность своих намерений?
Я вытащил кошелек и достал оттуда два золотых — часть денег, что Шекспир дал мне после вчерашнего разговора. Это была большая сумма — не думаю, что в моем кошельке когда-нибудь лежало столько денег — знак доверия с его стороны. С другой стороны, сказал я себе, пайщики «Глобуса» — люди состоятельные (разумеется, в сравнении с простыми актерами). Книготорговец взял деньги, и его отношение ко мне изменилось. Он заулыбался, и я решил воспользоваться таким изменением его настроения.
— Дайте мне кое-что в обмен на монеты, чтобы доказать серьезность своих намерений, — сказал я. — Кое-какие сведения.
— Смотря какие.
— За что вы так не любите Шекспира?
— Действуй! — каркнул ворон Держи-крепче.
Улисс Хетч вздохнул. Потом посмотрел на сундук, на котором прежде сидела Вопинг Долл.
— Когда-то мы поругались из-за нее.