Выбрать главу

— Как умер? — педантично поинтересовался Голембиовский.

— По-божески. За три дня до смерти исповедался, причастился, соборовался. В ночь с 20-го на 21-е в беспамятстве, но громко произнес: «Лестницу, поскорее давай лестницу!» Около 8 утра скончался, успев сказать перед смертью в полном сознании: «Как сладко умирать!» — проинформировал его Верейский.

— Кстати, анекдот, — промурлыкал Муромов, — Болеслав Маркевич писал, что во время похорон Гоголя вся полиция была на ногах, как будто ожидали народного восстания. Маркевич спросил у одного жандарма: «Кого хоронят?» Жандарм громовым голосом ответил: «Генерала Гоголя!» Вот чисто русская оценка заслуг отечеству…

— Ну, так что решаем? — обратился Ригер к Голембиовскому.

— «Блажен муж…» — уронил Борис Вениаминович и поднялся, — imprimatur[9].

Время близилось к полуночи.

Глава 5. «Какие плечи! что за Геркулес! А сам покойник мал был и тщедушен…»

«Тот, кто обладает моралью, непременно умеет хорошо говорить;

но тот, кто умеет хорошо говорить, не обязательно обладает моралью». Конфуций

По дороге домой условились было обсудить в следующий раз Лермонтова, но Голембиовский решил остановиться на Белинском. Никто не возразил, только Ригер пожаловался, что от чтения Герцена и Белинского у него всегда начинается мигрень. Ему посочувствовали, посоветовали запастись анальгином, но решения не изменили.

Было заметно, что эти встречи быстро стали для них привычными, отменись какая — Верейский почувствовал бы разочарование. Он знал все персоналии русской литературы, но теперь подлинно замечал, что видит многое другими глазами, точно впервые открывая для себя классиков. То же самое он заметил и в других.

— Ох… чем больше читаю Виссариона, тем больше согласен с Айхенвальдом, — с видом мученика, влекомого на место казни, простонал Ригер, когда Алексей зашел через два дня на кафедру романо-германской филологии договориться об их холостяцком фуршете. — Слушай, Алекс, а он не одержим был, нет? Посмотри только! «При возражениях, или даже слушая разговоры, не к нему обращенные, но несогласные с его убеждениями, он скоро приходил в состояние кипятка. Лицо его подергивалось судорогами…», «И всегда подверженный одышке, он тут начинал каждый период всхлипыванием; в жарких же спорах случалось, что одышка или кашель совсем прерывали его разговор…» А вот Панаев: «В выражении лица и во всех его движениях было что-то нервическое и беспокойное.…» Вот Кавелин: «Вечно бывал он нервно возбужден или в полной нервной атонии и расслаблении…» Из последних воспоминаний о нём… «Возбужденное состояние сделалось наконец нормальным состоянием его духа. Почти ни минуты покоя и отдыха не знала его нравственная природа до тех пор, пока болезнь окончательно не сломила его. Самые тихие, дружеские беседы чередовались у него с порывами гнева и негодования…» Странновато, я этого или не читал, или не заметил раньше…

Верейский пожал плечами.

— Мне там постраннее вещи померещились…

— Вы что это, уже начали обсуждение? — на пороге кафедры возник Муромов, — у меня ещё пара, подождите.

Его заверили, что просто делятся мнением о прочитанных мемуарах, все скинулись и Верейский был послан в гастроном на Энгельса. Собрались они через два часа, при этом оказалось, что Голембиовский тоже принёс вафельный тортик «Белоснежка». Члены «Священного Трибунала по очищению русской литературы от подлецов», как назвал их коллегию Ригер, расположились по привычным местам.

— Начинайте, Верейский.

Тот не заставил простить себя дважды.

— Если в нашем литературоведении и говорится о «загадке Гоголя», я с куда большим основанием мог бы сказать о «загадке Белинского»… Но всё по порядку. Ни один из друзей Белинского тридцатых годов — ни рано умерший Станкевич, ни Бакунин, ни Боткин, ни Клюшников — ни кто-либо другой из его ближайшего окружения этих лет не оставил, к сожалению, воспоминаний. Гораздо больше можно почерпнуть из воспоминаний современников о его детских и юношеских годах, учении в гимназии и университете, а также о петербургской жизни. Дмитрий Иванов, знакомый по Чембару, свидетельствует, что отец Белинского замечал в сыне страсть к чтению и пытливую любознательность, а мать его была добра, но крайне раздражительна, для нее главным было прилично одеть и досыта накормить детей. «Я живо помню её бесконечные хлопоты о печении сдобных булок, о густом молоке, сливочном масле, копченых гусях. Страсть к жирной, неудобоваримой пище, перешедшая к детям, усиливала в них золотушные начала и расположила к худосочию, что было отчасти причиною постоянных болезней желудка и преждевременной смерти Виссариона Григорьевича». Это мы оставим без комментария.

полную версию книги