— Его прадед был священником, дед окончил киевскую духовную академию, мать — усердная паломница по окрестным монастырям. В письме к матери Гоголь, вспоминая о детстве, упомянул: «Я просил вас рассказать мне о страшном суде, и вы мне, ребенку, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно описали вечные муки грешных, что это потрясло и разбудило во мне всю чувствительность. Это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли…» Смерть младшего брата Ивана произвела на тринадцатилетнего мальчика тягостное впечатление, смерть же отца потрясла шестнадцатилетнего Гоголя. Г. Галаган, видевший Гоголя в Риме в 1837–1838 годах, отмечает, что «…Гоголь показался очень набожным. Один раз собирались в русскую церковь на всенощную. Я видел, что и Гоголь вошел, но потом потерял его из виду… я вышел в переднюю… и там в полумраке заметил Гоголя, стоявшего в углу за стулом на коленях и с поникшей головой. При известных молитвах он бил поклоны». По свидетельству Смирновой-Россет, в Риме «в храме он становился обыкновенно поодаль от других и до такой степени бывал погружен в молитву, что, казалось, не замечал никого вокруг себя».
На веру накладываются новые потери: смерть Пушкина. Сохранилось любопытное свидетельство Якима Нимченко, крепостного слуги Гоголя, который сопровождал писателя в Петербург и жил с ним до его отъезда за границу и которого незадолго до смерти Гоголь завещал «отпустить на волю». Вот рассказ Нимченко об отношениях Гоголя и Пушкина в записи Григория Данилевского: «Узнав в 1837 году о смерти Пушкина, Яким неутешно плакал в передней Гоголя. «О чём ты плачешь, Яким?» — спросил его кто-то из знакомых. «Как же не плакать… Пушкин умер». «Да тебе-то что? Разве ты его знал?» «Как что? И знал, и жалко. Помилуйте, они так любили барина. Бывало, снег, дождь и слякоть в Петербурге, а они в своей шинельке бегут с Мойки, от Полицейского моста, сюда, на Мещанскую. По целым ночам у барина просиживали, слушая, как наш-то читал им свои сочинения, либо читая ему свои стихи…» По словам Якима, Пушкин, заходя к Гоголю и не заставая его, с досадою рылся в его бумагах, желая знать, что он написал нового. Он с любовью следил за развитием Гоголя и всё твердил ему: «Пишите, пишите», а от его повестей хохотал и уходил от Гоголя всегда веселый и в духе. Накануне отъезда Гоголя, в 1836 году, за границу, Пушкин, по словам Якима, просидел у него в квартире, в доме каретника Иохима, на Мещанской, всю ночь напролёт. Он читал начатые им сочинения. Это было их последнее свидание.»
Голембиовский задумчиво обронил:
— Если так убивался слуга, можно представить, что было с господином…
— Да, — кивнул Верейский, — потерю он пережил один, и лишь месяц спустя написал Плетневу из Рима: «Что месяц, что неделя, то новая утрата, но никакой вести хуже нельзя было получить из России. Всё наслаждение моей жизни, всё моё высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеётся, чему изречёт неразрушимое и вечное одобрение своё — вот что меня только занимало и одушевляло мои силы…»
Верейский пролистал «Исповедь».
— Он вообще считал, что Пушкин создал его как писателя. «Может быть, с летами потребность развлекать себя исчезла бы, а с нею вместе и моё писательство. Но Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьезно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и наконец один раз, после того как я ему прочёл одну небольшую сцену, сказал: «Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, как с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех!» Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано, и в заключенье отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, не отдал бы другому никому. Это был сюжет «Мертвых душ». На этот раз и я сам уже задумался серьёзно, — тем более что стали приближаться такие годы, когда сам собой приходит запрос всякому поступку: зачем и для чего его делаешь? Я увидел, что в сочинениях моих смеюсь даром, напрасно, сам не зная зачем…» Именно поэтому, — почесал нос Верейский, — литературоведческий анализ его ранней прозы — дело исключительно академическое.
— А что скажет адвокат дьявола? — поинтересовался Голембиовский.
— А ничего, — отозвался Ригер, — что тут скажешь-то? Не нашёл я на него компромата. А впрочем…вот. По мере углубления замысла «Мертвых душ» Гоголь проникался идеей «высокого избранничества». «Не земная воля направляет путь мой», — писал в 1836 г. «…клянусь, я что-то делаю, чего не делает обыкновенный человек», — и «…кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом», «…труд мой велик, мой подвиг спасителен», — констатировал Гоголь в письме к С. Аксакову от 13 марта 1841 года.