В конце концов я, наверное, заснул. Возможно, только чуть задремал. Не знаю. Помню только, что вдруг проснулся и всем нутром почувствовал эту комнату. Боже мой! Как она хотела мне что-то рассказать! Я весь дрожал и обливался потом. А потом, при очередной вспышке молнии, я увидел, что дверь открывается. Это, должно быть, меня и разбудило. Я весь напрягся, не зная, чего ожидать.
– Кто там? – спросил я. Голос звучал хрипло и неестественно.
– Это я, – раздался шепот.
Загорелась спичка, но мгновенно погасла от порыва ветра. Снова чиркнули спичкой, и неверным пламенем загорелась свеча.
Это была Кити. Она постояла у двери, держа свечу в дрожащей руке. Она была босиком, в темном халатике, надетом поверх ночной рубашки. Глаза смотрели испуганно, а к груди она прижимала конверт. Некоторое время она так и стояла у двери, глядя на меня. Казалось, просто боялась заговорить.
Я приподнялся на кровати, опершись на локоть.
– Зачем ты пришла? – спросил я.
Она наконец заговорила каким-то чужим, хриплым голосом:
– Потому что я обещала.
– Обещала? Кому обещала?
– Вашей матери. – В этой чужой комнате ее голос звучал тихо и печально. – Я не хотела, – быстро добавила она, – но я ведь обещала. – Она придвинулась поближе каким-то робким движением. – Вот, – сказала она, – возьмите. – Она сунула конверт мне в руку и проговорила с явным облегчением: – Ну вот, я и сделала, что обещала. Теперь пойду. – И повернулась, чтобы уходить.
Но я удержал ее, схватив за халатик:
– Постой, не уходи, скажи мне, что здесь делала моя мать? Что здесь происходило?
– Не могу. – Голос ее дрожал, – Не спрашивайте меня ни о чем, позвольте мне уйти. Я отдала вам письмо, сделала то, что обещала. А теперь отпустите меня. – В ее голосе слышался страх, она пыталась вырваться, но я крепко держал ее за руку.
– Сядь, – сказал я, твердо решив не выпускать ее. Слишком много было вопросов, на которые я должен был получить ответ. – Как ты узнала, кто я?
– Это… это… я узнала по тому, как вы держите голову, когда что-нибудь спрашиваете. И по глазам. У вас ее глаза.
– Значит, ты ее знала? Она кивнула.
– А теперь позвольте мне уйти. – Ее голос снова стал дрожать.
– Нет, – сказал я. – Что здесь делала моя мать? Она стала со мной бороться, пытаясь вырваться.
– Что здесь делала моя мать? – повторил я, а она вскрикнула, оттого что я слишком сильно сжал ее руку.
Она еще повырывалась, а потом вдруг ослабла и безвольно опустилась на край кровати. Я чувствовал, как она дрожит. Нервы се были напряжены до предела. Капельки воска от свечи стекали по ее пальцам. Она протянула руку и поставила свечу на стол возле кровати.
– Итак, – сказал я, – расскажи мне, пожалуйста, что здесь делала моя мать.
Девушка всхлипнула. Я смотрел на нее, а она – на глазок в двери. Она не плакала, просто собиралась с силами. Я ждал. Наконец она заговорила с большим трудом, словно ее что-то душило:
– Она была… она была экономкой мистера Менэка.
Экономкой. Мне тут же вспомнились слова Фраера и то, что говорил хозяин пивной в Боталлеке. И имя держателя лицензии над дверью Крипплс-Из. Я взглянул на конверт, который был у меня в руке. Он был адресован Роберту Прайсу или его сыну Джиму Прайсу. Чернила на конверте выцвели, а почерк был дрожащий, словно писал очень старый человек или же это писалось в момент крайнего волнения.
– Когда она тебе его отдала? – спросил я.
– Давным-давно, – проговорила девушка почти шепотом. – Еще до войны. Думаю, лет девять тому назад. Это было перед самой… – она запнулась, – перед самой се смертью.
– Как она умерла? – спросил я.
– Она… она бросилась вниз с утеса. – Голос был ровный и безжизненный. Девушка была словно в каком-то трансе.
У меня перехватило дыхание, как будто кто-то ударил меня в солнечное сплетение. Но это было еще не вес. самое ужасное было впереди.
– Почему?
Теперь она смотрела на меня. Глаза были широко раскрыты. Так мог бы смотреть Макбет на призрак Данко. Мысли, одна другой ужаснее, толпились у меня в голове.
– Почему? – закричал я. – Почему она это сделала?
– Прочтите письмо, – сказала Кити. Ей не хватало воздуха. – Прочтите письмо и отпустите меня. Я просто принесла вам письмо, и больше ничего. Я только должна была вам его отдать, и больше ничего. Неужели вы не понимаете? Я не должна отвечать на ваши вопросы. Не хочу обо всем этом думать.
– Когда она отдала тебе письмо, задолго до смерти? – спросил я.
– Я не знаю. Не помню.
– Боже правый! – выдохнул я. – Значит, это действительно было самоубийство?
Она медленно кивнула.
Я вскрыл конверт. Внутри лежал единственный листок бумаги, исписанный тем же неровным почерком. Он дрожал у меня в руке, когда я наклонился, чтобы прочесть письмо в неверном пламени свечи. Сверху стояло: «В моей комнате, 29 октября 1939 года».В моей комнате! Не «Крипплс-Из, Боталлек, Корнуолл», а просто «В моей комнате». Словно эта комната – весь ее мир.
Кити взяла свечу и держала се над письмом, чтобы мне было лучше видно. Пламя отклонялось от сквозняка, который шел от окна, и воск, стекая с ее пальцев, капал на кровать. Я уже отпустил ее руку и только потом сообразил, что она давно могла бы уйти. Не понимаю, почему она этого нс сделала. Возможно, просто из любопытства. Ведь все эти годы письмо хранилось у нее. Впрочем, мне кажется, что ею скорее руководило сочувствие, ощущение, что я в ней нуждаюсь, что мне необходимо ее общество на то время, пока я буду читать письмо женщины, которая уже твердо решила броситься со скалы, женщины, которая некогда терпела родовые муки, производя меня на свет. Сейчас, когда я пишу эти строки, письмо лежит у меня на столе. А рядом с ним – старая выцветшая фотография и брошь, которую она подарила Кити, – асе, что осталось у меня от матери. Не буду пытаться описать чувства, которые я испытывал, читая это письмо. Вот оно. Прочтите и судите сами, что я чувствовал.
«Милый мой, дорогой Боб! Да, ты все еще мой дорогой. Все эти годы память о тебе была лучиком света в кромешной тьме моей жизни. Молю Господа, чтобы он помог тебе найти свое счастье. Я своего не нашла. Мысли о тебе и Джиме, о счастье и любви – обо всем, что я оставила. – все это время наполняли меня горечью. Мне говорят, что я не отвечаю за свои действия. Но поверь мне. Боб. в данную минуту мысли мои ясны и отчетливы. Я люблю тебя, я никогда никого не любила, кроме тебя.
Меня заперли в этой комнате. На окнах – решетки. Уже больше года я не выхожу на волю. Отсюда я даже не могу видеть мой маленький садик. Но сегодня – сегодня он забыл запереть дверь. Я приняла решение. Сегодня я в последний раз выйду на мыс. Я отдам это письмо Кити имеете с брошкой, которую ты мне купил в Пензансе, когда мы катались на лодке, ездили в Маунт. Это все, что у меня осталось от тебя. Бедная девочка. Я очень к ней привязалась, только она стала меня бояться, с тех пор как умерла ее мать.
Скажи Джиму, что я его люблю. Он, наверное, не помнит свою мать, но ты ему скажи, что я никогда его не забывала. О мой родной, как дорого я заплатила за свою глупость! Прошу тебя, пожалуйста, не думай обо мне слишком плохо. Я ухожу. Если получишь это письмо, не надо слишком обо мне грустить. Прошу только об одном: помни, что я вас обоих люблю.
Твоя несчастная Руфь».
Я долго сидел, глядя на бледные строчки письма, в то время как свеча догорала в руке у Кити. Здесь было так много недосказанного, столько вопросов, на которые не было ответа. Я был как в тумане, в горле стоял ком. Наконец я поднял голову; в этот момент сверкнула молния, осветившая своим резким светом решетку на окне.
– Это была комната моей матери, верно? – спросил я.
Она кивнула.
Я снова посмотрел на письмо. Долго, наверное, на него смотрел. Когда я начал приходить в себя, девушка попыталась высвободить свою руку. Она отчаянно дрожала. Моя ладонь вспотела от се руки, я весь обливался холодным потом.