Потом взошло солнце. Его оранжевый диск с трудом можно было различить сквозь плотную завесу из пепла и газа. И чем выше оно поднималось, тем бледнее становилось. Что-то блеснуло в пепле. Это был пистолет Джины. Сансевино второпях выронил его. Я подобрал пистолет и сунул в карман. Если дальнейшее пребывание здесь станет нестерпимым…
Я не думаю, что мне было так уж страшно. Ведь я мог бы не оказаться в нынешнем идиотском положении, если бы не отправился из Чехословакии в Милан… Но что толку говорить «если бы». Если бы я был полинезийцем, а не англичанином, я не лишился бы ноги в результате трех последовательных операций, при воспоминании о которых меня бросает в холодный пот. Я подвернул пустую штанину и подвязал ее галстуком. Потом я подполз к тому краю, откуда видна была лава.
День был в разгаре, и светило солнце, но не так ярко, как обычно. Черная лента лавы становилась шире по мере приближения к деревне. Целыми оставались только три дома, и один из них рухнул только что прямо у меня на глазах. «Трое негритят в ряд на лавочке сидят…» Идиотские стишки пришли мне на память, когда рушился второй дом. «А потом остался один…»
Воздух был насыщен пылью от рушащихся домов. Во рту у меня пересохло, а воздух раскалялся все больше. Потом начал оседать соседний дом. Парализованный страхом, я наблюдал, как на крыше образовалась огромная трещина. Затем послышался ужасный скрежет, трещина расширилась, и дальняя половина дома рухнула наземь. Последовала жуткая тишина – лава накапливала силы, пожирая кучи булыжника. Потом трещины пробежали по остаткам крыши в каких-нибудь пяти ярдах от меня. Они распространялись по всей крыше, подобно маленьким ручейкам, и потом вся крыша начала оседать с ужасным грохотом в облаке пыли.
Когда пыль улеглась, я обнаружил, что лава подошла ко мне вплотную. Это было зрелище, от которого у меня перехватило дыхание. Я хотел кричать, бежать прочь, но не двинулся с места. Я молча стоял на четвереньках (если можно мою культю назвать ногой), не в силах двинуться, созерцая безжалостную, жестокую силу разгневанной Природы.
Я видел города и деревни, стертые с лица земли артиллерийским огнем. Но и Кассино, и Берлин ничто по сравнению с этим. После бомбежки и пожара хоть что-то может остаться. Лава не оставляет ничего. Половины Санто-Франциско будто и не было. Передо мной лежала черная гряда шлака, совершенно ровного и слегка дымящегося. Невозможно было себе представить, что всего несколько дней назад здесь кипела жизнь. Ее больше не было, и я не мог поверить, что вот здесь, со мной рядом, были дома и что они рухнули у меня на глазах. А ведь в этих домах люди жили сотни лет. Только слева все еще продолжала стоять церковь. Не успел я отметить про себя ее изумительной красоты купол, как он раскрылся, подобно цветку, и мгновенно исчез в облаке пыли. Зачарованный только что исчезнувшей красотой, я подполз к краю крыши И посмотрел вниз. Я увидел громадную стену шлака и маленькие ручейки лавы, пробивающиеся сквозь остатки домов, которые только что рухнули, заполняя узенькие проходы, когда-то существовавшие между домами, и скапливаясь как раз перед домом, на крыше которого я находился. Потом жар опалил мне брови, и я бросился в дальний конец крыши, внезапно охваченный ужасом. Погибнуть вот так глупо из-за этой проклятой двери?! Я услышал собственный голос, снова и снова взывавший о помощи. Один раз мне показалось, что кто-то отозвался, но это не остановило меня. Я продолжал орать, пока вдруг трещина не расколола крышу на две части.
Я вдруг осознал неизбежность смерти, и, как ни странно, это успокоило меня. Я перестал кричать, а вместо этого опустился на колени и начал молиться. Я молился так же истово, как бывало, молился перед проклятыми спецоперациями.
Пока трещина расширялась, я окончательно успокоился. Главное, чтобы все произошло быстро. Именно об этом я и молился. Я не хотел сгореть заживо или заживо быть затопленным лавой.
Трещина неумолимо расширялась, и вскоре дальняя половина дома развалилась на части и рухнула. В этот момент я заметил, что каменный проем люка открыт. Я бросился к нему. Это был один шанс из миллиона. Сквозь удушливый пыльный заслон я увидел ступеньки, ведущие вниз. Однако заколебался, подумав, что лучше умереть здесь, на крыше, чем быть погребенным под развалинами. Но это был мой единственный шанс, и я рискнул. Я буквально скатился вниз, угодив на кучу досок. Одной стены уже не было, и я чувствовал горячее дыхание лавы.
Сквозь пыль я вдруг увидел несчастного тощего мула, который, подергивая ушами, смотрел на меня во все глаза. Он тщетно пытался освободиться от привязи. Я поднял валявшийся на полу нож с длинным узким лезвием и перерезал веревку. У меня вдруг возник суеверный страх: если я позволю живому существу умереть, то сам умру тоже.
Одному Богу известно, почему я так поступил. Наверное, я действовал по старой пилотской традиции. Почувствовав свободу, мул вскочил на ноги и с радостным ржанием принялся бегать по комнате, а потом выбежал на наклонный пешеходный спуск, вымощенный камнями, и, высекая копытами искры, съехал вниз. Я последовал за ним, правда лежа на спине и притормаживая руками. Эти пешеходные спуски были намного удобнее лестниц. Я ощущал содрогание почвы под домом и, съезжая на очередной этаж, видел кипящий поток лавы там, где была только что рухнувшая стена дома. Спустившись на первый этаж, я обнаружил множество обломков и понял, что дом того и гляди обрушится мне на голову. Проход на улицу, по которому проводили домашний скот в дом, рухнул, и в образовавшемся проломе я увидел белую массу раскаленной лавы и ощутил ее жгучее дыхание, опалившее мне шевелюру.
Мул с перепугу выпрыгнул в окно, высадив при этом раму. Я опять-таки последовал за ним, а когда приземлился, как оказалось, в саду, то обнаружил почти совсем рядом свой протез.
Это был подарок судьбы, которые время от времени выпадают на нашу долю, но я-то в душе был убежден, что спасся только потому, что избавил от верной гибели мула. Знаю, что это выглядит глупо, но в бытность мою летчиком мы верили в еще более глупые приметы.
Я подобрал свой протез и полез в другой сад. Тем временем дом, где я был заточен, с грохотом рухнул, подняв громадное облако пыли. Я выбрался на узкую улицу, заканчивавшуюся тупиком, и там обнаружил своего мула, который стоял, помахивая хвостом, и смотрел на лаву. Я поднял штанину и пристегнул протез. Кусочек лавы, присохший к протезу, ужасно бередил культю, но я не обращал на это внимания. Какое счастье, что я мог стоять на двух ногах, как нормальный человек! С одной ногой человек способен только ползать, уподобляясь самым низменным тварям. Возможность выпрямиться во весь рост и ходить, как все остальные люди, придала мне уверенности в себе, и впервые за весь сегодняшний день я уверовал в то, что в конце концов смогу победить.
Затем я пошел к мулу. Он стоял, молча наблюдая за мной. Уши у него были прижаты к голове, глаза прищурены, так что разглядеть, что они выражали, не представлялось возможным. Он стоял у входа в один из домов. Я распахнул дверь и вошел внутрь. Мул последовал за мной. После этого просто невозможно было с ним разлучиться. Клянусь, животное вело себя как человек. Вероятно, потому, что мул всегда жил вместе с людьми. В данный момент эта проблема не очень меня занимала, но я твердо знаю, что его присутствие придавало мне мужества, как будто рядом со мной был еще один человек.
Дверь вела в конюшню, в дальнем конце которой была деревянная дверь, и сквозь нее пробивался дневной свет. Мы направились к той двери, за которой была тропинка. Мул повернул направо. Я заколебался, совершенно не представляя себе, где мог находиться монастырь. В конце концов я решил положиться на мула. Тропинка была узкая и пролегала вдоль тыльной стороны домов, мимо открытых дверей конюшен. Тропинка резко повернула направо, и я увидел, что она упирается в лаву.
Нога страшно болела. Проходя мимо одного из домов, я заметил выпиравшие из стены огромные камни, и тут меня осенило: я взялся за недоуздок, вскарабкался на камень, а оттуда – на спину мула. Через минуту я уже ехал рысцой по тропинке, а мул, кажется, наконец успокоился – он был при деле.