Мысленно Рич уговаривал Джима Мюллера снизить цену еще немного с тех самых пор, как тот ее назвал, – идея глупая, но удержаться от этого было невозможно. Лес был уделом молодых. В свои пятьдесят три Рич уже пережил всех известных Гундерсенов.
Вчера, когда Карпик дремал у него на спине, придавив его теплой тяжестью, Рич почувствовал прилив надежды – такой тревожный, что ему понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что на самом деле все в порядке. Мать Рича умерла во сне, когда ей было тридцать шесть лет. Отказал клапан сердца.
Он взобрался на второй гребень, а оттуда уже вверх, вверх, вверх, по крутому склону Хребта 24–7. На его покупку уйдут все его деньги до последнего цента. Чертовски рискованная затея. Но когда Рич остановился, чтобы перевести дыхание, и взглянул на древние секвойи, растущие на вершине хребта – еще выше, чем само дерево 24–7, а в нем было триста семьдесят футов, все беспокойство исчезло. Настоящее чудовище, самое высокое дерево на многие мили вокруг, затмевающее даже гигантов Проклятой рощи. Черт возьми, да он бы запел, если бы мог.
Скаут ткнулся носом ему в коленку. Рич принюхался: пахло мокрым деревом и гниющей опавшей хвоей.
Чуешь, старик? Это запах денег.
Рич вдохнул поглубже. Всю свою жизнь он работал на Сандерсонов: сейчас – на Мерла Сандерсона, до него – на Вирджила Сандерсона, а отец Рича – на Джорджа, а дедушка – на Виктора, и так далее, с тех пор, как люди начали валить секвойи. Больше ему работать на Сандерсонов не придется.
Рич помнил, что в тот единственный раз, когда отец взял его с собой, он остановился примерно здесь, тронул ботинком упавшую ветку.
Вот и оно. Двадцать четыре фута, семь дюймов в обхвате. Когда-нибудь мы с тобой срубим это дерево.
Его отцу тогда только-только исполнилось тридцать, но в те времена люди жили тяжелее, быстрее: курили больше, жевали табак, пили как лошади. Когда они добрались до дерева 24–7, отец положил ладонь на его толстую, в фут толщиной, кору. Неделю спустя он умер, но в тот день он глядел на хребты, покрытые темными секвойями, – горные кряды выстраивались друг за другом, как волны в океане, и глубоко дышал пахнущим хвоей воздухом. Когда-нибудь. Из груди Рича вырвался вздох. Всю свою жизнь он этого хотел, и теперь до его мечты можно было рукой подать.
Джим Мюллер был прав. «Сандерсону» пришлось бы проложить дорогу в нижнюю часть Проклятой рощи – и если не к самому ручью, то достаточно близко к подножию Хребта 24–7. Все, что Ричу надо будет сделать – это затащить в грузовик любую большую секвойю, растущую неподалеку, и вывезти к лесопилке. Еще плюс две сотни других секвой – и у него будет сотня миллионов футов досок. Даже после того, как он уплатит за аренду оборудования, заплатит бригаде и лесопилке – на руки он получит столько, сколько не заработал бы и за двадцать лет, а уйдет у него на это всего несколько месяцев работы. Выплатит все долги. А остальное уже пойдет ему на счет.
Вот только Коллин с ума сойдет, если узнает, что он о подобном думает. Семьсот двадцать акров. Его отец работал шесть дней в неделю – с тринадцати лет и до самой смерти – и за всю свою жизнь заработал только на чертов пикап.
Рич спустился с гребня к Проклятому ручью, обмельчавшему в это время года. Он снял с фильтра их водопровода несколько опавших листьев, закрыл лицо рукой, защищаясь от брызг. Затем свистнул Скауту, и они отправились домой. К тому времени, как сквозь туман, словно маяк, засиял желтый квадрат кухонного окна, Рич уже вспотел и запыхался. Он остановился, чтобы перевести дыхание, и что-то блеснуло в свете его налобного фонаря. Он наклонился, поднял предмет: им оказалась красная мятная конфета в прозрачной пластиковой обертке. Скаут боднул его головой, выпрашивая ласки.
Рич почесал дворняжку за ухом.
Они вернулись во двор, и Рич посадил Скаута обратно на цепь, снял прикрепленные к подошве сапогов шипы, чтобы они не подрали линолеум на кухне, вошел в дом. Коллин переворачивала бекон вилкой.
– Пахнет вкусно. – Рич стянул мокрые носки и повесил их на ручку печной двери, прошлепал по коридору в комнату, чтобы найти сухие. Красный огонек ночника Карпика светился в утренней мгле.
Коллин поставила исходящую паром тарелку с яичницей на стол.
– Наверное, я загляну к Ларку после работы, – неуверенно промолвил Рич. Прозвучало правдоподобно. Он принялся за яичницу, чтобы не смотреть Коллин в глаза. Он редко ей лгал – обычно только насчет того, сильно ли он поранился.
– Может, мне и ему что-нибудь положить? – спросила Коллин.
– Да нет, я заскочу по дороге в «Единственную». – Задний зуб Рича пульсировал болью от горячего кофе. Он прижал его языком, подобрал с тарелки остатки желтка, отнес тарелку в раковину, снял с крючка дождевик – вода натекла на пол, оставив на линолеуме лужу, – и забрал со стола термос и коробку для ланча. Коллин включила лампу, чтобы ему было удобнее искать свои ключи в миске, наполненной разноцветными, яркими, словно леденцы, камешками, которые она собрала на пляже.
– Перчатки? – напомнила она.
– В пикапе.
Когда они только поженились, каждую ночь Коллин изучала его тело, ощупывая шею, ребра, живот, пока его сердце не начинало гулко колотиться в груди. Найдя новую ссадину, шишку или порез, она накрывала больное место ладонью – словно ловила норовящее сбежать насекомое.
Сейчас Коллин чмокнула его в щеку. Настроение у нее стало получше с тех пор, как она начала помогать девочке Ларсонов – та была снова беременна и все еще слишком бедна, чтобы рожать в больнице. По крайней мере, это наконец-то отвлекло Коллин от своих несчастий.
– Тебе взять что-нибудь в магазине? – спросила она. – Мне нужно отвезти Энид в больницу. Детям нужно сделать прививки до школы.
– А сама она съездить не может? – проворчал Рич, вытаскивая зубочистку из кармана рубашки.
Коллин пожала плечами – Энид всегда была скорее ее ребенком, чем сестрой. Она стояла у двери, обхватив себя за плечи, и смотрела, как Рич забирается в пикап. За ее плечом висела блестящая от дождя деревянная табличка, которую он вырезал собственноручно: «ДОМ ТАМ, ГДЕ ТВОЕ ❤≫.
– Будь осторожен! – крикнула она.
Рич всегда обрезал джинсы на два дюйма выше лодыжек – иначе штанина могла застрять в каком-нибудь механизме, и его бы утянуло вниз, раздавив, как картофелину. Но в лесу можно было умереть и сотней других способов. Рич собственными глазами видел, как на грудь мужчине упал блок весом под три тысячи фунтов, от удара цепи лопнули, и бревна размером со школьный автобус покатились по склону вниз. Он почувствовал, как их тени пронеслись у него над головой, когда нырнул под старый пень в поисках укрытия.
«Никогда не уходи из дома, не поцеловав жену на прощание», – сказал Ларк в день свадьбы, завязывая галстук Рича так туго, что чуть его не задушил. То был совет, в котором слышалась тень его собственных сожалений.
Рич включил на полную кондиционер и приоткрыл окно на полдюйма. По крыше барабанил дождь. По дорогам, через ручьи, в городе и в долине, мужчины пробиралсь сквозь дождь к своим грузовикам, а их жены поднимали взгляд от тарелок, прерываясь на молитву. Будь осторожен. Что, кроме молитв, помогало им остаться в живых? Только удача, твердые руки и быстрое суждение мужчин, с которыми Рич работал бок о бок всю жизнь, мужчин, которые ехали сейчас задним ходом по своей подъездной дорожке, закинув руку на спинку кресла и вывернув шею – точно так же, как это делал Рич. В воздухе клубился густой туман, а залитый дождем знак под плакучей ивой гордо гласил: