В рваных обрывках кожи под коленом виднелся белый обломок кости, кобыла дергалась, силясь вскочить, прерывисто дышала от боли и то вскидывала, то опускала на запыленную пожелтевшую траву свою тонкую шею. Пусть бы весь мир переломал себе ноги — была бы Ракибе цела и невредима! Пусть бы исчезли с лица земли все до последнего человека — была бы жива Ракибе! Она была верной, преданной, благородной и чистой; Давуд-ага не знал никого, кто мог бы сравниться с ней душевной отзывчивостью. Все скопом люди, погрязшие в прахе, лжи и бесчестии, не стоили и волоска с ее гривы. Одна она могла любить, и одна она заслуживала любви. Эх, Ракибе… Во рту Давуда-аги скопилась сухая горькая слюна, и он захлебывался ею. Давуд-ага знал, что спасти кобылу невозможно, он мог лишь затянуть ее страдания и потому нужно избавить ее от них, и чем скорее, тем лучше. «Я сам, сам, милая…» — пробормотал он, прижимая голову кобылы к своей груди. В правой руке Давуд-ага сжимал кинжал, который рукояткой упирался ему в сердце, а острием — в белую, нежную шею Ракибе. Стальное лезвие вибрировало от ударов пульсирующей в их венах крови, ударов, сливавшихся в едином ритме, прятавшаяся в кинжале смерть была готова отступить перед половодьем залившего их чувства. Сердцем, своим страдающим сердцем нажал Давуд-ага на рукоятку кинжала, и клинок мягко погрузился в горло кобылы. И там, где его сердце прижалось к горлу кобылы, забил рубиновый фонтан крови. На груди у Давуда-аги стало расползаться мокрое пятно, словно это его пронзил клинок, потом струя, упав на гриву, залила его кисти и начала подбираться к локтям, обдала его плечи, потекла по ногам и густыми черными каплями на пыльную землю. Все сильнее прижимаясь к кобыле, Давуд-ага дрожал от бешеной тоски, любви и злобы, а Ракибе билась в агонии и наконец отшвырнула его от себя, и перед тем, как встать и уйти прочь, Давуд-ага в последний раз заглянул в стекленеющие, с закатывающимися зрачками глаза кобылы.
Когда через час он вернулся в сопровождении канатчика, возле трупа лошади не было ни души. Давуд-ага щедро заплатил ему за то, чтобы он отрезал гриву и хвост и сделал ему шнурок на память. Нанял двух бездельников, чтобы они похоронили Ракибе. Шнурок получился на славу — тонкий, тугой и прочный, он легко сгибался и разгибался в его руках, напоминая о гибкой поступи Ракибе.
С тех пор Давуд-ага подпоясывался этим шнурком, привык к нему и уже много лет не расставался с ним ни днем, ни ночью. Память о любви, он стал ему талисманом, оберегающим от невзгод, а по прошествии времени сделался его верным помощником, таким же верным, каким он сам был Юсефу-паше. Далекие миссии и тайные поручения паши все чаще завершались набрасыванием шнурка на шеи валий, правящих вилайетами, и беев, в подчинении которых находились жители санджаков, а также аянинов и мютесарифов, преступивших законы шариата и свернувших с пути, предписанного пророком для правоверных.
Чаще всего эти отступники были повинны в том, что, набивая сундуки золотом, не удосужились позаботиться, чтобы блеск его не слепил глаза сидящего на престоле, и они лишались всех своих богатств, а заодно и безрассудных в алчности голов. Или же просто наступало время отобрать у них власть, с тем чтобы передать ее тому, кто преуспел в усердии, доказывая падишаху свои достоинства верного раба, а власть в империи редко передавалась без головы властителя. Провинившимися считались и те, кто выказывал мало рвения в служении престолу и религии. Расплачиваться же за гнев столицы и за время, потраченное на рассмотрении дел и вынесение приговора, неизменно приходилось головой. Давуду-аге не полагалось знать, в чем провинился человек, на шею которого он набрасывал петлю, да и сам он никогда не интересовался этим. Знать это было долгом Юсефа-паши, и он не только знал обо всех прегрешениях, но и собственноручно затягивал петлю закона, подготавливая приговор, который скреплялся печатью великого визиря или шейха-уль-ислама. Юсеф-паша был человеком ученым, улемом с юных лет, немногие могли тягаться с ним в премудрости толкования Ханафитского мазхаба — основного закона империи. Священная книга и хадисии, фикхт и султаннаме — все это было небом, в котором парила его душа, но Юсеф-паша был не только улемом, но и самоотверженным борцом за веру, непоколебимым и твердым, со скоростью стрелы и неотвратимостью судьбы появлявшимся там, куда позвал его долг.