И если Юсеф-паша был карающей десницей сиятельной власти, то Давуд-ага был мечом в его деснице, а шнурок — память о прекрасной Ракибе, был острием этого меча. Еще тогда, когда он впервые расстегивал серебряные крючки, готовясь выполнить приказ, Давуд-ага познал, что значит находиться во власти старой любви. Ему и раньше приходилось убивать во имя справедливости и по приказу своего господина, но тогда он убивал хладнокровно, и если что и волновало его, так это чувство исполненного долга. Но, накидывая шнурок на шею первой жертвы, Давуд-ага внезапно испытал такую бешеную ярость, такую отчаянную тоску и щемящее чувство любви, какие владели им в момент прощания с Ракибе. Ему показалось, что Ракибе стоит рядом и дарит ему волшебную силу, вливающуюся в него так же, как когда-то его заливала кровь любимой кобылы. Потом это повторялось каждый раз, и каждый раз Давуд-ага со страхом и нетерпением ждал этого состояния. Он боялся этих минут, потому что потом, вспоминая о них, понимал: в таком состоянии он становится сам не свой, все в нем переворачивается, мучительное наваждение проходит не скоро, как тяжелое похмелье. Но стоило ему коснуться крючков, как страх проходил, уступая безумному желанию вновь испытать то чувство, во власти которого он находился в момент прощания с Ракибе, это желание жгло его, как расплавленная смола, страдание превращалось в наслаждение, память о вонзенном в горло клинке становилась искуплением, и Давуд-ага беззвучно вопил, затягивая петлю на шее жертвы, видя перед собой Ракибе и мысленно прижимаясь грудью к ее ране, всей душой желая спасти ее или хотя бы отомстить всему миру за эту страшную и несправедливую смерть.
Юсеф-паша давно обратил внимание на то, с каким остервенением его слуга исполняет приговоры, но считал, что оно вызывалось чрезмерным усердием. Усердие же это он объяснял любовью, какую сам он носил в своем сердце и старался передавать окружающим, — ту чистую любовь к всевышнему, к мусульманскому братству и праведной жизни, предписанной вероучением. Юсеф-паша ничего не знал об истории шнурка. Не знал он и того, что жестокость слуги взросла на почве бескорыстной любви, безумной страсти, волей аллаха превратившейся в скрытую и неизлечимую болезнь Давуда-аги…
Посиневший визирь все еще барахтался с петлей на шее. Сначала он с тупым покорством позволил накинуть ее на себя, но потом, рассвирепев, ошалело вскочил, палачи пытались удержать его на месте, зажав своими телами, но Фадил-Беше, получив оплеуху, завизжал, как щенок, и Давуду-аге пришлось, изловчившись, ударить визиря в грудь подкованными сапогами, дабы отвести от себя его пыл и докончить начатое дело. Какое-то время визирь продолжал сопротивляться, дергаясь, как баран, которого тащат на заклание, но потом его сильное тело обмякло, глаза подернулись пеленой, а потом зрачки и вовсе закатились, как когда-то у Ракибе.
Именно теперь Давуд-ага становился опаснее всего. Со смертью жертвы кровожадность его переходила все мыслимые границы, он окончательно терял рассудок и обуздать свою ярость самостоятельно не мог. Пыхтя, он стал наматывать шнурок и вдруг заметил Абди-эфенди, распростертого у ног стражников-сейменов. Молниеносным движением выхватив кинжал, Давуд-ага рванулся к нему с такой быстротой, что пребывавший в задумчивости Юсеф-паша едва успел скомандовать, чтобы его остановили. Сеймены преградили своему командиру дорогу, и тогда Давуд-ага с блуждающим взглядом пошел куда-то в сторону и, приблизившись к одной из дверей, рывком распахнул ее. Рывок был так силен, что в комнату буквально кубарем влетело какое-то существо и со звериным ревом заметалось в поисках спасения.
С момента смерти визиря не прошло и минуты. Хотя все присутствующие давно привыкли к подобным расправам, долгая агония силача-визиря смутила их, многие не успели прийти в себя после казни и взрыва исступленной ярости Давуда-аги. Поэтому неожиданное вторжение и звериный рев напугали их, даже Юсеф-паша быстро отскочил к стоявшей вдоль стены лавке. Но еще больше было перепугано само существо — старый карлик с несуразно большой и совершенно лысой головой. Уродливость его фигуры еще больше подчеркивалась одеждой из золотистой ткани и мягкими чувяками с длинными загнутыми носами. С самого начала карлик прятался за дверьми, слышал весь разговор, а потом и предсмертные хрипы своего господина, но от страха не мог двинуться с места. Попав из темного коридора в освещенную комнату и оказавшись среди вооруженных людей, перепуганный насмерть карлик окончательно обезумел и в панике забегал по комнате, издавая звериный рык.