И ни у одного человека даже не мелькнуло мысли о том, что власть и любовь Юсефа-паши распростерлась над ним с единственной целью: защитить. Он произнес какое-то название, и писарь тут же вытащил из мешка купчую на крупнейшее владение визиря. Юсеф-паша еще раньше принял решение отправить туда овдовевший гарем и всех нахлебников визиря. Им будет предоставлен выбор: или оставаться там, или попытать счастья на стороне, если на то будет воля аллаха. Во двор спустился Давуд-ага, чтобы передать список путников и приказать страже выпустить арнаутов и посадить их на коней. Оружие их было навьючено на одну лошадь, за городом они могли снова получить его. Еще до зари сонный, потрепанный и небогатый караван спустился по крутому склону холма, покрутился в поле, ища дорогу среди арыков и проросших посевов риса, и грязные и униженные, но счастливые тем, что им удалось спасти свою шкуру, путники его навсегда покинули холм. Примерно через час небольшая группа хорошо вооруженных всадников помчалась в сторону столицы, увозя голову визиря и захваченное на холме золото. Каждая монета была тщательно пересчитана и перешла в собственность падишаха, поэтому никто и думать не смел о том, чтобы запустить руку в сокровища. И только одна-единственная монета оставалась на холме — та, что лежала в поясе Юсефа-паши и в которой он увидел для себя добрый знак. Стражники отпустили поводья, первые лучи восходящего солнца и утренняя прохлада заставляли их поторапливаться.
Теперь пустой и онемевший вдруг конак мог вздремнуть после трудной ночи. Юсеф-паша вышел на галерею и с высоты с неудовольствием окинул взглядом грязный, замусоренный после ночного бегства двор. «Воистину сказано: люди непостоянны, нерешительны, слабы, легкомысленны и главное — неблагодарны! — подумал он. — Мудры священные слова корана!» Во двор, позевывая и прокашливаясь со сна, вышел какой-то старик-слуга, всю ночь спокойно проспавший, как видно, в какой-нибудь конюшне. Юсеф-паша, поразившись, что отправлены не все люди визиря, окликнул его:
— Эй, правоверный!
На негнущихся ногах старик взобрался на галерею и, приблизившись к паше, собирался опуститься на колени, но Юсеф-паша остановил его.
— Я тут всю жизнь прожил, мне идти некуда, — после обмена традиционными приветствиями стал оправдываться старик, заметно волнуясь от того, что ему приходится объясняться со столь значительной особой.
— Наша встреча пойдет тебе во благо, — успокоил его паша. — Ибо писано тебе свершить угодное всевышнему дело, прежде чем пойти своей дорогой. Вон там, — ткнул рукой за спину паша, — лежит тот, кому всевышний оказал милость, прибрав к себе, и еще один… еще один правоверный. Держи! — Юсеф-паша протянул золотую монету из сундука визиря, которую преподнес ему Абди-эфенди. «Во благо я взял ее, во благо и употребляю!» — подумал он, чувствуя в душе светлую радость, и продолжил:
— Позаботься о них, свези туда, где слышен глас всевышнего. Не оставляй их здесь! Нужно похоронить их, как завещал пророк и как требует обычай, пусть это будет богатое погребение, подобающее тем, чьи чистые души уже предстали пред светлым престолом всевышнего…
Слуга безмолвно стоял перед ним, разглядывая монету, которой хватило бы на похороны не только двух правоверных, но и всей свиты паши. Наконец он выдавил из себя:
— Позволь мне остаться здесь, паша-эфенди! Со скотиной… у меня больше никого нет…
Юсеф-паша свысока смотрел на этого, оставшегося без корней, словно вывороченное бурей гнилое дерево, невежественного, нищего старика и чувствовал, что накатившая на него волна милосердия возносит это жалкое создание, делая достойным любви.
— Оставайся, — бросил он. — Оставайся и помни, что даже гнев аллаха есть проявление любви создателя к тварям своим.
Конюх легко обменял эту монету у ростовщика по имени Параско Томиди. Как только тот взглянул на нее, он сразу же сунул в руки старика тяжелый кошель с деньгами. Потом, заперев лавку, меняла прошел в дальнюю комнатушку и при свете свечи долго рассматривал монету. С обеих сторон ее имелись рельефные выпуклости, чеканка отличалась чистотой и изяществом. С одной стороны был изображен мужчина с повернутой к правому плечу головой, с клиновидной бородой и с прямым, сливающимся с линией лба, носом. На левое плечо его ниспадало пять долгих локонов, вьющихся как змеи, а пышные кудри венчал сплетенный из плюща венок. На обнаженной груди сходились концы накидки, украшенной когтистыми лапами то ли льва, то ли пантеры. Вздохнул, Томиди перевернул монету. Там была изображена ладья с лежащим в ней все тем же мужем, а из середины ее вилась лоза с семью тяжелыми гроздьями. Снизу шла мелкая надпись, но меняла не сумел прочесть ее. Человек опытный в своем деле, он впервые видел такую монету. Не зная, было ли изображение этого мужчины портретом бога или властителя, по чертам лица его он догадался, что золотой кружок этот сделан древним мастером, в жилах которого текла такая же, как и у него, кровь. «Господи, пресвятая Богородица, Иисусе Христос», — с суеверным страхом вдруг прошептал Томиди, быстро пряча монету в железный ларец. Занимавшийся день преподнес ему щедрый подарок, и он не стал задаваться вопросом, за доброе или за злое дело было плачено старику этой монетой, украл он ее или получил в наследство, потому что Томиди верил, что к золоту не прилипает ни хорошее, ни дурное. В железном ларчике он хранил самые дорогие вещи, не предназначавшиеся для размена и которые, коли он сподобится милости Приснодевы, когда-нибудь отойдут его сыновьям.