Тем же утром, довольный удачей и праведными делами, совершенными на благо живых и мертвых, Юсеф-паша со спокойной совестью готовился совершить первую в этот подаренный всевышним день молитву. Не торопясь, он приступил к ритуальному омовению, ибо пророк предупреждал, что чистота есть половина веры. Чистой была душа его, и таким же чистым должно было быть тело, и Юсеф-паша, пристроившись в углу галереи, омыл ноги водой, до локтей вымыл руки, несколько раз плеснул себе в лицо и наконец провел мокрой ладонью по бритой голове. Потом, подойдя к перилам и полюбовавшись ласкающим взор видом широкой, привольно раскинувшейся внизу равнины, мельком взглянул на выплывающий словно из-под земли солнечный диск, и повернулся лицом к священной земле правоверных. Не сомневаясь в чистоте места, на котором стоял, так как видел, что пол галереи был вычищен и намазан воском, он все же почел за благо расстелить молитвенный коврик. Шагнув на него, он отрешился от всего мира с его соблазнами, безверием и злом и хорошо поставленным, но немного охрипшим после бессонной ночи голосом произнес слова обращения к всевышнему, испрашивая его позволения начать молитву. Ему казалось важным, чтобы аллах знал о его сознательном желании помолиться, ибо пророк предупреждал, что всевышний будет судить людей не только за их поступки, но и за намерения. Немного подождав, чтобы слова его дошли до ушей всемогущего, Юсеф-паша, вытянув вперед руки, благоговейно выдохнул: «О всемогущий аллах!» Это было первым элементом салята, после которого все движения и звуки становились священными. Все еще с выпрямленной спиной, Юсеф-паша, по обычаю переплетя пальцы рук, принялся отчетливо выговаривать аяты первой суры: «Во имя аллаха милостивого и милосердного! Хвала аллаху — владетелю мира, милостивому и милосердному, владыке судного дня! Тебе одному поклоняемся мы, и у тебя одного молим о помощи! Наставь нас на путь истинный, на путь возлюбленных чад твоих, но не на путь тех, на кого ты разгневан, не на путь заблудших!» С этими словами Юсеф-паша согнулся в поклоне и коснулся ладонями колен, а затем, расправив плечи, воздел руки горе, воскликнув: «Аллах внемлет тем, кто почитает его!» И упал на колени, уперся затем ладонями в коврик, а там и вовсе распростерся ниц так, что нос коснулся подстилки. Тем самым он достиг вершины своего преклонения, задержался на ней, потом, не вставая с колен, приподнялся и снова упал ничком, возвращаясь на эту вершину. Семь частей молитвы составляли ракат, а утренняя молитва состояла из двух ракатов. Сидя на пятках, Юсеф-паша объединил ракаты клятвой исповедовать святую веру и коротким обращением к пророку, прося его ниспослать благодать, и начал молиться сначала. Повторив молитву, он поклонился направо и налево, каждый раз произнося одни и те же слова: «Да осенит вас благодать и милосердие аллаха!» Слова эти были обращены и к ангелам-хранителям, и ко всем верующим, ими завершалась святая молитва и начинались дела нового дня.
Как истинный правоверный, Юсеф-паша ничего для себя не просил, он просто выражал в молитве свое преклонение перед всевышним. Он молился по пять раз в день, всякий раз дважды читая молитвы, всегда в одной и той же позе и никогда не меняя силы голоса, и так делал ежедневно, всю свою жизнь. Внизу, во дворе, Давуд-ага, Фадил-Беше и несколько стражников, припозднившихся с молитвой, все еще продолжали склоняться в поклонах и монотонно бормотать простые слова, накрепко вбитые в их головы и потому легко слетающие с губ. Еще юношей, слушая споры ученых мужей о том, каким должен быть ритуал молитвы, он однажды осмелился спросить, какой же ритуал истинный. И лишь спустя много лет пришел к выводу, что истинным является только то, что объединяет правоверных общей для всех ненавистью или любовью. Словно рядясь в разные одежды, живущие на земле выбирали разные ритуалы, чтобы узнавать друг друга или тех, кого надлежало уничтожить или обласкать. Известные посвященному знаки делали его жизнь ясной и светлой, давали ощущение могущества, ибо возвышали ничтожного и неуверенного в себе, удваивали его силы, когда он вступал в бой вместе с другими.