Кое-где по склону холма виднелись большие каменные дома, однако высокие ограды мешали рассмотреть, обитаемы ли они или заброшены. Между ними грязным потоком разбегались кирпичные развалюхи, крытые соломой, и совсем уже нищенские постройки из досок и прутьев, обмазанные глиной. Каждый строил, где попало, вокруг домов и ветхих строений бедноты вились тропинки, лоснившиеся от выплескиваемых на них помоев. Они редко совпадали с булыжными мостовыми некогда пролегавших здесь улиц. У небольшого расширения, делившего хребет холма, близ небольшой седловины, их поджидал всадник, в котором Юсеф-паша, приблизившись, узнал Абди-эфенди. Он ловко сидел на коне, тучность его сейчас была почти незаметна, как будто перед пашой предстал другой человек.
— Служить своему господину, — спасти свою душу! — сказал писарь, умело разворачивая и одновременно сдерживая своего коня, и хотя Юсеф-паша порадовался этим словам, он ничего не ответил, а лишь кивком головы приказал Абди-эфенди встать по его левую руку.
Откуда-то из-за деревьев доносились удары барабана, шум толпы и звуки зурны — то пронзительные, то хриплые, но одинаково однообразные и навязчиво повторяющиеся. Тропинка привела всадников к утоптанной круглой площадке, в середине ее толпилось с десяток бродячих проповедников, среди которых паша заметил и сектантов-суфиев. Они плотным кольцом окружали двух дервишей. Один из них, ссохшийся старик в заляпанном грязью белом халате, носил на голове огромный белый малахай. Длинные волосы дервиша были заплетены в короткие косички, связанные между собой и ниспадавшие ниже плеч. Другой дервиш был намного моложе, совсем юноша, только чересчур высокий для своих лет. На смуглом лице его выделялись большие светлые глаза. Дервиши, широко расставив руки и отталкиваясь от земли левой ногой, вертелись на правой, все больше и больше ускоряя вращение, ветер развевал полы халатов, глаза юноши поблескивали при каждом повороте, в то время как старик кружился с плотно сомкнутыми веками, прикусив посиневшими губами кончик языка. Музыканты — тоже суфии из ордена бекташей, войдя в раж, терзали инструменты, а толпа вокруг дервишей, не переставая, исступленно вопила: «Алла хайи! Алла хайи! Аллах жив! Аллах жив!». У многих на губах выступила пена. Когда старик-дервиш в полном трансе грохнулся на землю и забился в судорожных конвульсиях, остальные, не прекращая воплей во славу аллаха, подхватили танец. Юноша держался из последних сил, молодость сдерживала безудержное проявление любви к богу, мешала ему достичь зикры — состояния экстаза, которое считается слиянием с божеством и к которому стремились все эти люди.
За площадкой виднелось каменное здание обители дервишей, там же, при ней, находилось училище для юношей, решивших посвятить себя служению аллаху. В этот день не было религиозного праздника, а для ритуала приобщения был слишком ранний час, и Юсеф-паша догадался, что происходящее на площадке устроено кем-то специально в его честь, вероятнее всего, это было придумано Абди-эфенди, чтобы порадовать его душу. Однако Абди-эфенди, после того как Элхадж Йомер, давно знакомый с пашой, шепнул ему, что надо делать, и после совета с кади вывел дервишей и учеников не только для того, чтобы порадовать пашу, но и в надежде умилостивить его.
— Обильные всходы дадут семена веры, посеянные в этом училище, — осмелился похвалить свой город Абди-эфенди, видя, что его новый господин доволен увиденным, и добавил:
— А парень тот мой. Хоть и молод еще, но сердцем жаждет познать глубины вероучения.
И он рукой показал на юношу со светлыми голубиными глазами. Поворачивая голову, чтобы посмотреть на юношу, Юсеф-паша заметил, что в бесстрастном взгляде писаря мелькнула гордость за сына. Желая проявить отзывчивость, Юсеф-паша ответил:
— Все во власти аллаха! Ты, Абди-эфенди, укрепил мой дух. Приведи ко мне мальчика, как выдастся время. Да осыплет аллах его своими милостями!
Потом всадники спустились по склону и тут же попали в лабиринт усеянных лавками улиц и вонючих торговых рядов. Сидевшие на порогах торговцы вскакивали и сгибались в поклонах, мастера и подмастерья, в основном гяуры, выглядывали из-за решетчатых окон. Лавки были увешаны связками сапог, медными блюдами, подносами и кувшинами, мотками веревок, сбруей, кузнечными изделиями, склады ломились от зерна, меда и кож — ничего удивительного, что в основном в сундуках визиря таилось столько богатств. Только вот за те два года, что на холме свирепствовала чума, он позабыл, что богатства не даются даром. Юсеф-паша пришпорил коня, досадуя, что мысли о визире до сих пор не выветрились у него из головы. Он старался держаться поближе к холму, чтобы объехать его вокруг, но лабиринт улочек уводил его в сторону, и, миновав крытый рынок с каменной аркой и самым большим в городе караван-сараем, Юсеф-паша со своей свитой вдруг оказался на главной торговой улице. Это было широкое вонючее болото, высыхавшее только в жаркие летние дни, а сейчас заполненное зловонной жижей. Оставшийся с зимы мусор разлагался под лучами весеннего солнца, в грязи валялись полуразложившиеся тушки животных, а посреди улицы лежал труп лошади со вздувшимся животом. Мясники, работавшие в разбросанных повсюду лавках, швыряли кишки и требуху прямо в грязь, и вонь, неприятно поразившая Юсефа-пашу на всех торговых улицах, здесь была еще нестерпимее. Кони нерешительно ступили в жижу и остановились. По обе стороны улицы тянулась насыпь, по ней, перепрыгивая с камня на камень, пробирались прохожие. Юсеф-паша увидел, как двое гяуров толкают друг друга, словно бараны, не в силах разминуться, потому что одному из них пришлось бы ступить в грязь. В результате оба соскользнули с насыпи и, стоя по колено в мутной жиже, продолжали обмениваться тумаками, без особого, впрочем, усердия, так как оба старались не испачкаться больше, чем уже успели. Наблюдая за ними, Юсеф-паша раздраженно подумал: «Истинно сказано: земля погибла бы, если бы аллах не держал людей на расстоянии!» Он повернулся к Давуду-аге, тот махнул рукой Фадилу-Беше, и Фадил-Беше, подскакав к дерущимся, ударом бича свалил с ног обоих и, не обращая на них больше внимания, тут же вернулся к своим.