Прошлой ночью жизнь его дважды висела на волоске. Второй раз его спас Юсеф-паша, и хотя Абди-эфенди не дрожал за свою шкуру, проснувшись на заре, он был искренне рад пощаде. Первый раз он спас себя сам, ибо за долгие годы службы научился предусмотрительности, и она подсказала ему закрыть глаза на отчаянный знак, безнадежно поздно поданный визирем. Если бы тогда он призвал албанцев, это стоило бы многих жизней, в числе прочих мог погибнуть и он, а возможно, и мубашир. Он спасся, но и спас! У осторожного писаря было множество причин не похваляться своим поступком, но достаточно было и одной: он понимал, что людям в его положении выгоднее благодарить господина, чем ждать от него благодарности. И Абди-эфенди молчал, хотя его распирало желание поделиться тем, что он сделал, молчал, уверенный в том, что так он сохранит свое достоинство и то, что сближало его с Юсефом-пашой. И монету вручил он ему не для того, чтобы угодить, а для того, чтобы показать свою готовность приобщиться к святому делу. Писарю была хорошо знакома эта выпуклая золотая монета, она прошла через его руки, один гяур — известный в городе торговец зерном, принес ее в качестве выкупа за дочь, взятую в гарем одного из турок, служившего в охране конака. И хотя девушка провела в гареме уже неделю, визирь, увидев золото, приказал охраннику отпустить ее и подобрать себе другую, постарше, а не такого ребенка. Абди-эфенди знал, что делает, поэтому смирял свою гордыню, как смирял ее в течение многих лет, и когда он поворачивался к паше, в его взгляде была только твердая решимость служить ему верой и правдой.
Перекосив холм, всадники спешились перед обрушившейся оградой мечети Шарахдар. С первого же взгляда было ясно, что когда-то мечеть эта была христианским храмом. Вход в мечеть украшал свод из темно-серого зернистого камня, по нему на выцветшем алом фоне была выведена золотом надпись: «Свидетельствую: нет бога кроме аллаха и Магомет — пророк его». Кое-где штукатурка осыпалась, и под ней проступали очертания креста. По мокрой траве Юсеф-паша молча обошел постройку. Она была воздвигнута на небольшом клочке земли, почти на краю ложбины, за которой снова начинался пологий склон холма с неровными рядами жилых построек. Минарет, высившийся над провалившейся крышей, был поставлен на старую кладку в более позднее время и потому сохранился лучше, а с площадки муэдзина наверняка просматривались даже самые дальние дворы. С другой стороны храма, на самой кромке обрыва, густо росли деревья и какие-то колючие кустарники, закрывавшие обзор.
Следуя за пашой, Абди-эфенди понимал, что с минуты на минуту последует вспышка гнева, и готовил слова оправдания. Осыпанные молодой красноватой листвой ветки диких орехов заглядывали в окна мечети, водосточные трубы зияли ржавыми ранами, дождевая вода глубоко разъела швы каменной кладки, и писарь, двадцать лет старавшийся не появляться в этом месте и пораженный открывшейся ему картиной упадка, неслышным шепотом корил себя за опрометчивость.
— Кто виноват в этом безобразии? — резко останавливаясь, спросил Юсеф-паша. — Есть прямой виновник? Кто он?
— Есть, Юсеф-паша. Мустафой звали этого горемыку. Безумец наложил на себя руки, бросившись с минарета и извергая хулу на всевышнего. Он разбился вон на тех камнях, несчастный. Говорят, в одночасье скончался.
Юсеф-паша, задрав голову, взглянул на минарет, но не проронил ни слова, и поэтому писарь, прокашлявшись, продолжал:
— Грех Мустафы — грех святотатства, самый страшный грех, печать которого легла и на нас. Он осквернил святое место, и оно пришло в запустение… Великий, непростимый грех…
— Судить и прощать — в воле аллаха! — резко оборвал его паша. — Не терплю праздных слов. Ты, Абди-эфенди, слышал, отчего покончил с собой несчастный?
— Да, Юсеф-паша. От любви… От любви, глупости и безделья.
— Родственники, друзья остались? Ты, говоришь, его звали Мустафой? А кто эта женщина? Она здесь?
— У женщины этой, Дилбесте ее звали, и сестры, и мать, и отец — все померли от болезни, да не оставит их своей милостью всевышний. А о его родственниках мне ничего не известно, Юсеф-паша. Многих мы тогда похоронили.
Абди-эфенди, бесстрастно прищурившись, смотрел куда-то в сторону, где простирались поля и разбросанные по холму дома, а паша думал о том, что самоубийство это случилось давно, задолго до того, как визирь начал править на холме, и что мечеть в то время была уже заброшена, а следовательно, его прямой вины в этом быть не могло.