VI
Абди-эфенди уже ждал его в конаке с отцом Кючука Мустафы. Старик лоснился, словно его обдали жиром, и от страха или удивления не догадался сказать даже «добрый вечер». Но после того, как сначала перед ним поставили плов, а потом угостили и кофе, он приободрился, а уж когда Юсеф-паша достал кошелек и отсчитал ему несколько крупных монет, бедняга окончательно пришел в себя. От волнения он не знал, куда спрятать золотые, и то совал их в свои лохмотья, то вынимал снова, и был готов отвечать на любые вопросы, о чем бы его ни спросили. А Юсефу-паше именно это и требовалось — узнать всю подноготную о жизни и смерти его сына.
…Кючук Мустафа не был меньшим из братьев и прозван был малышом совсем не из-за малого роста. Он был довольно высок, тонок в кости и хрупок, как ветка орешника, и даже возмужав, остался похожим на юношу, даже не на юношу, а на девушку — стройную, кудрявую и миловидную. Кожа на слегка смугловатом лице оставалась гладкой, а когда на подбородке стала пробиваться бородка, пушок оказался редким и блестящим. Красивую бороду отпустил Кючук Мустафа, вилась она крупными темными кольцами, и люди любовались его свежим лицом, украшенным миндалевидными глазами под ровными дугами бровей.
Красота его была не мужская, и слишком он был беспечен для бедняка. Ленца водилась за ним еще с детства, стоило появиться какой-нибудь работе, как он мигом прятался за спинами братьев, но отец, отчитывая лентяя, быстро отходил, поддаваясь обаянию его красоты, да и братья без обид взваливали на себя его долю, ибо был у Кючука Мустафы божий дар — прекрасный голос. Пение его было чистым и сладостным, песня взмывала под облака и пронзала сердце. Каждый вечер отец просил его спеть, и Мустафа, неохочий до всяких просьб и отлынивающий от всяких дел, принимался петь охотно и неутомимо.
Так, полюбив пение, он со временем научился подыгрывать себе на сазе, а научившись, не расставался с ним ни на минуту, забыв обо всем на свете, в том числе и о хлебе насущном. Уже с утра саз потренькивал в их запущенном саду, потом струны переставали бренчать и позвякивать, а принимались петь вместе с Мустафой, причем еще упоительней. Когда летними вечерами он поднимался на скалы и начинал играть, звуки музыки прохладным дождем стекали с холма на торговые ряды, смывали пыль с людских душ, и тот, кто умел ценить песню, восклицал: «Машалла! Браво!» Вскоре к Мустафе стали липнуть всякие бездельники, повесы и отпрыски богатеев, они заманили его в свою компанию и стали таскать по вечеринкам и разным сборищам, устраиваемым то в принадлежащих беям загородных домах, расположенных на берегу моря, то, как часто бывало зимой, в разбросанных вокруг холма трактирах. Развлекая их своим пением, он поначалу смущался, как девушка, но потом обвыкся и перенял все их манеры. Кючук Мустафа перестал ночевать дома, оставаясь спать, где играл, и отец его напрасно бранился и выкрикивал угрозы, напрасно сломал однажды саз, потому что сын, пропавший после этого на целую неделю, вернулся домой с новым, еще большим сазом. Пирушки кормили Кючука Мустафу, в его кошельке завелись деньги, но те же пирушки подружили его со стаканом, пристрастили к виноградной водке — ракии.
Наверное, там же, в своих скитаниях, он и прослышал о Дилбесте. Остряк ли какой подшутил над ним, старая ли сводница нашептала, будто Дилбесте, наслышавшись его песен на скалах, огнем горит и страдает по Кючуку Мустафе. Кючук Мустафа знал Дилбесте с детства, и хотя она жила на другой стороне холма, встречался с девчушкой возле ее дома, задирал ее, и она как овечка бежала от него на задний двор и пряталась среди смоковниц. Потом он встретил ее уже девушкой, с закрытым яшмаком лицом, несущую тетке корзину, полную плодов, и только розовые пятки, видневшиеся из-под шароваров, как бы намекали на то, какая роскошная плоть скрывается под широкими одеждами. Человеку не дано знать, один аллах ведает, как начинается эта болезнь и до чего она может довести. Любовь не ходит проторенными тропами. Может, они перекинулись парой слов среди смоковниц, может, когда-то в глазах ее заметил он особый блеск, а может, все дело было в розовых пятках — Кючуку Мустафе было довольно любой причины. Его ум часто занимали небылицы, из них он создавал своя мир, из них рождались его истины и песни. Парень любил давать волю своим фантазиям и бредил ими так, что ни сам он, ни другие не могли разобраться, где сон, а где явь. А еще Кючук Мустафа был рабом своих желаний, не умел скрывать их, поэтому вскоре весь холм судачил о его любви. Мустафа прятался в камнях возле дворика своей зазнобы, выжидал, когда за занавеской мелькнет ее рука, а затем перед товарищами, требовавшими сказать, где он пропадает, певец живописал эту руку и, вздыхая, налегал на ракию. И если кто-то, поддразнивал его, говорил, что Дилбесте к знать не знает, Кючук Мустафа, вскипая, начинал размахивать шелковым платочком, будто бы полученным от девушки, и небольшим, расшитым жемчугом, кошельком, в котором хранился его подарок Дилбесте — золотое сердечко.