Все разбежались по дворам, а он, не останавливаясь и не видя ничего вокруг, перекосил холм и вбежал в открытые двери мечети Шарахдар. Прошло слишком мало времени, чтобы жесткий клубок в его утробе мог рассосаться, желание мстить, вопить от обиды и изменить случившееся еще не угасло, как это произошло бы через день-два, душу его распирало что-то бесформенное, но очень важное, он должен был рассказать людям и богу о любви, о себе и Дилбесте, о кади и Хасане, сыне Хюсри-бея. Посреди мечети, поджав ноги, сидел на коврике какой-то то ли дремавший, то ли созерцавший собственный пуп дервиш; промчавшись мимо него, Кючук Мустафа открыл дверцу, ведущую к минарету.
Оттуда были видны все дома на холме, весь город, оттуда его должны были услышать всевышний и люди, и сильный ясный голос Мустафы донес до неба и земли бессвязные, лишенные смысла слова. Он проклинал и умолял, он грозился и плакал, напрягая голосовые связки, он пытался донести до ушей и тех, кто был на земле, и тех, кто обитал на небесах, что любовь — это совсем другое, что земля и небо без нее превратятся в пустыни и что другим должен быть закон, не замечая, что многие повыходили из домов, удивляясь поднятому в такое время крику. Пустыми казались ему притихшие внизу дома и синее небо над головой. Кючук Мустафа тянул к домам руки, словно желал поделиться с ними собой, но коротки были руки его и велико расстояние, с площадки муэдзина он перегибался все ниже и ниже, пока земля и небо, на мгновение поменявшись местами, не понеслись навстречу друг другу, и в месте их столкновения грянул гром — то алой молнией взметнулась кровь Мустафы.
А вечером в корчме сидел за уставленным закусками столом Хасан, сын Хюсри-бея, и на специально расчищенном для этого месте лежал перед ним синенький вышитый платочек, а на нем — то самое золотое сердечко, которое подарил когда-то Кючук Мустафа своей Дилбесте. Давно уже купил он его через знакомого менялу и всегда держал в своем поясе — чтобы было под рукой в нужный момент. Чуть позади него стоял новый певец, недавно появившийся в городе, и хорошо поставленным голосом выводил знаменитую любовную песнь, сочиненную Мустафой о Дилбесте. Звуки ее взмывали над закопченным потолком корчмы, уносились в заоблачную высь, а затем с ужасом и радостной надеждой неслись обратно к земле как будто затем, чтобы, ударившись в ее твердь, высечь мириады искорок, которые зажгут сердца тоской и счастьем того, кто придумал эту песню. В восьмой раз Хасан, сын Хюсри-бея, платил певцу за эту песню, и все не мог наслушаться. Этого-то он и хотел — чтобы в руке его лежало это сердечко, для него пели эту песню, ему принадлежала красота Дилбесте, и все бы знали, что это так. Он мечтал об этом столько лет, с тех пор, как впервые услышал эту песню от Кючука Мустафы и увидел его подарок, еще тогда в душу его запал образ Дилбесте, сотканный дерзким воображением певца. Слишком много милостей выпало тому оборванцу — и любовь, и красота, и талант, слишком много и совсем не по чину, когда сам Хасан, плативший за все чистым золотом, вынужден был довольствоваться отбросами и обществом продажных девок. Хасан и не пытался размышлять о том, почему ему не помогли ни золотые монеты, ни опытные сводницы, но вдруг ненароком пришел на помощь старый кади; ленивому мозгу казалось, что сам он, Хасан, молод и красив, что он непревзойденный певец, что Дилбесте трепетно ждет его под смоковницей и сейчас он встанет и пойдет к ней, приласкает, повесит ей на шейку это сердечко. Соперника больше нет, и все, что раньше ему принадлежало, теперь перешло в собственность Хасана, это так, это сама истина — вот он талант, вот она песня, и пусть все видят, кто такой Хасан, и бейский отпрыск самодовольно приказывал хозяину не жалеть ракии, не замечая гневных взглядов завсегдатаев корчмы.
На улице, прячась в тени навеса, младшие братья Мустафы терпеливо дожидались, когда закончит кутеж бейский сынок. И когда тот выскочил на улицу, чтобы облегчиться, они подскочили к нему с кольями наперевес и били, дубасили его до тех пор, пока сердца не утолили жажды мести, пока не выдохлась их ярость. Наутро явившийся за телом стражник Хюсри-бея не мог разобраться, где у Хасана был затылок, а где лицо. Братьев же с тех пор никто не видел, и, конечно, никто толком не искал; посланный на их поимку стражник, заглянул в два-три села, однако сгонял в них своего коня больше ради жареных цыплят и пышных пирогов.
Не внял Хасан, сын Хюсри-бея, приказу старого кади помалкивать и никому не рассказывать о том, что случилось в судейской комнате. Не удержался от соблазна похвалиться и поплатился за это, остальные же затаились и никто так никогда и не узнал, кто были те свидетели и насильники. Молчал и кади, ибо не был обязан посвящать посторонних в тайны законов шариата; согнувшись крючком, он проходил через холм и еще засветло запирал ворота. Зимой он умер, наконец навсегда избавившись от телесных страданий и той тревожной неясности, которая не позволяла ему до конца разобраться в том, должен ли он стыдиться или гордиться тем, что поступил с Кючуком Мустафой и Дилбесте по закону.