— Помалкивай там! — крикнул надсмотрщик и занялся следующим, тем, что уже отработал половину своей повинности. Он взглянул на его бирку и тут же съездил коротышке по зубам. — Обмануть меня хотел, свинья! Сам поставил черту, гнилое семя! Сам! — заорал он, колотя несчастного увесистым кулаком, сжимавшим рукоятку кинжала, прямо по голове, которую тот пытался закрыть руками. Подскочившие к ним с палками надсмотрщики, встав в круг, принялись дубасить селянина, а ждущие в очереди загалдели:
— Так ему и надо! Хитрая сорока попадется до срока… Вол упирается — бич свистит! Мы, что ли, глупее?
Турхан-ага сунул старую бирку в мешок, бросил новую к ногам селянина:
— Начинай сызнова, будешь знать, как меня обманывать!
Стонущий человек повалился в ноги надсмотрщику, замычал что-то невнятное, из разбитой губы сочилась кровь. Рядом остановился крупноголовый, но смотрел не на него, а на других селян.
— Добейте же его! Чего ждете? Пользуйтесь случаем! — гневно выкрикнул он и погнал запряженного в тележку осла к развалинам.
Турхан-ага не ошибся, человек этот действительно был священником, пригнанным вместе с односельчанами, хотя носил те же домотканые одежды, что и остальные. От других он отличался нестриженой бородой, да тремя нужными каждому попу предметами, хранившимися в его доме: старым серебряным крестом, евангелием и камилавкой, оставшейся с незапамятных времен и вылинявшей от старости. Он надевал ее только на крещения и похороны, да еще в те два дня, когда был рожден и воскрес сын божий, но и этой камилавки ему было достаточно, чтобы отправлять христианские обряды. На краю амфитеатра поп разгрузил тележку, добавив еще одну горсть к священной земле Юсефа-паши.
Однако подвозом земли дело не ограничилось. Слишком большой была разница между верхним и нижним уровнем амфитеатра, землю нужно было перебрасывать вниз, к сцене и первым рядам, поэтому вскоре тех, у кого не было рабочей скотины, отделили от остальных и загнали в развалины. Из досок сбили длинные ульи, люди налегли на лопаты, земля и галька потоком полились на дно воронки. Юсефу-паше нужна была твердая, надежная земля, способная выдержать постройки и улицы, поэтому приходилось как следует забивать каждую щель, заполнять тоннели и боковые своды, через которые некогда народ проходил в амфитеатр. Огромные их пасти ненасытно поглощали землю, телегу за телегой проглатывало пространство между рядами, и когда земляная насыпь выросла довольно зримо, оказалось, что земля оползет, если с внешней стороны холма не сделать опорной стены. Абди-эфенди дал команду, подчиненные засуетились, разыскали мастеров-плотников, нашли селян, имевших представление о кладке, и около сотни душ принялось возводить стену, которая должна была подняться до верхнего края амфитеатра. Другая сотня душ, разбившись попарно, огромными дубовыми трамбовками уминала землю, кое-где пришлось поднять древние колонны и каменные глыбы, чтобы изнутри укрепить землю, потом из сёл приволокли тяжелые катки, которыми мяли снопы при обмолоте, привязали их к лошадям и прошлись ими по новым пластам; людской муравейник что-то тащил, копал и топтал, яростно хороня в этой земле и свои му́ки, и застилавший глаза гнев. Возчиков земли становилось все меньше, их грузы как будто проваливались в разинутую пасть развалин, а солнце все выше взбиралось на небо, жгло затылки, рисовое зерно быстро наливалось спелостью.
На закате Юсеф-паша ежедневно являлся посмотреть, насколько выросла новая земля и как идут дела с восстановлением мечети. Фасад ее уже был обновлен, каменщики-гяуры потрудились на славу. Пришедшее в негодность было заменено, подновлены подгнившие балки, остались каменные стены, над которыми возвышался подпертый бревнами минарет. Большая плата была обещана строителям, если работа будет закончена в срок, и лютая расправа грозила за опоздание, они выбивались из сил, подстегиваемые надеждой и страхом, а мусульманин-десятник, молчаливый, сморщенный старик, давал им в полдень ровно столько времени, сколько нужно на то, чтобы проглотить кусок, захваченный из дому, и снова принимался подгонять их, пока на небе не гас последний луч света. В первый же свой приход Юсеф-паша наказал кади не замазывать раствором оскверняющий мечеть христианский знак, как делали раньше, а убрать его с каменной арки совсем и на его месте выбить слова священной молитвы. И ровно через неделю, когда леса поднялись вровень с темно-серым сводом, какой-то парень уже сбивал православный крест, причем ему часто приходилось спускаться вниз, потому что камень был очень крепок. Усердие нравилось Юсефу-паше, нравился ему людской муравейник, пытавшийся залечить рану в теле холма. Дно амфитеатра было засыпано, опорная стена росла вместе с насыпью, все новые и новые кучи земли ссыпались вниз, под ними исчезали мраморные лестницы и скамьи, и паша мысленно представлял себе, как вскоре земля заполнит воронку, докуда она будет расстилаться и в какое благословенное место превратится подножие мечети Шарахдар.