Абди-эфенди сумел убедить себя в том, что несет вину не один. И не так пугали его судьбы Кючука Мустафы и Дилбесте, как поругание храма: наверное, потому, что ни законом не было предусмотрено, ни кади с Абди-эфенди могли предвидеть, что глупец побежит и выбросится с минарета. Священным долгом каждого было хранить мечеть, и особенно тех, кто ближе всего стоял к опасности. Бессознательно, разделяя, смешивая и совершая подмену собственной вины, он пытался спасти себя от укоров совести, но вид зазубренных стен мечети Шарахдар продолжал тяготить его. И чем больше она разрушалась, тем дальше обходил ее стороной Абди-эфенди, молясь, чтобы свершилось чудо и имамы снова признали ее храмом всевышнего. Три раза колол он жертвенных баранов, вымаливая прощение за мечеть, но так и не узнал, услышана ли его молитва, ибо чуда не происходило. Может, причина проклятия была в другом — мечеть стояла на чужих останках, чужой пролитой кровью была пропитана земля, по которой они ходили, а чужая кровь опаляет землю и разъедает стены. Может ли человек знать промысел всевышнего? И как только узнал он о воле Юсефа-паши снять с нее проклятие, он всей душой защитил ее на совете, не побоявшись задеть гордость Нуман-бея. Но что из этого вышло и как это могло случиться? Неужели именно теперь, когда мечеть немного приведена в порядок, она обрушит на него свое проклятие? Неужели ей снова нужна жертва? Его сын… Будь прокляты могилы и Мустафы, и кади! Нет! Нет! Хватит! Он не виноват!
Абди-эфенди толкнул ворота конака, и из сторожевой будки выскочил Фадил-Беше.
— Стой, эфенди! Паша спит, — сказал стражник, преграждая ему дорогу.
— Срочное дело, — натыкаясь на него, пробормотал писарь. — Разбуди его!
— Ба! Постой-ка пока здесь, — ухмыляясь в ответ на дерзкое требование, приказал Фадил-Беше, но, всмотревшись в искаженное лицо писаря, уже серьезно спросил: — Что, неприятности какие, а?
— Это я ему скажу! Шевелись! Неприятности…
Фадил-Беше лениво поплелся разыскивать Давуда-агу, наконец с галереи писарю крикнули подняться.
Паша уже проснулся и несколько позже обычного готовился к утренней молитве. Услышав, что пришел Абди-эфенди, который, похоже, проделал дорогу к конаку бегом, он сразу же понял, в чем дело, и решил: если старик-дервиш шепнул ему что-то, он повесит бездельника после церемонии посвящения Инана. До церемонии приходилось терпеть, и терпение требовало выслушать и отца.
Еще с порога Абди-эфенди распластал свое тучное тело на коврике.
— Милость! — прохрипел он. — Пощади его!
— О ком ты просишь, эфенди? И кто ты такой, чтоб просить? — невозмутимо спросил паша.
— Это мой, мой ребенок… Я отец ему…
Вес грузного тела давил на Абди-эфенди, мешая говорить. Он пытался держать голову на весу, чтобы смотреть Юсефу-паше в глаза, но, не выдерживая долго, снова тыкался щекою в ковер.
— Все мы — дети аллаха, и все мы прежде всего принадлежим ему. Он — светоч, озаряющий землю и небо!
— Я отдал его в твои руки… Думал, так будет лучше для него… Пощади его!
Абди-эфенди резким движением оторвался от коврика и встал на колени.
— Разве я сделал ему зло, несчастный? Он будет муэдзином самой лучшей мечети! Ты мог предполагать такое? После отъезда я пришлю ему фирман — он станет имамом! Будь мужчиной, Абди-эфенди! Ты служишь закону, так радуйся же за сына! И благодари меня за милость!
Благодарность отца бальзамом бы пролилась на душу Юсефа-паши, расхаживая по приемной, он остановился, чтобы как можно лучше расслышать, достаточно ли почтительно и искренне прозвучат благодарные слова.