— Я благодарен тебе! Бесконечно благодарен! Чтоб ты здравствовал сто лет! Пусть даст тебе силы всевышний! Только не ослепляй его, паша-эфенди!
Отец заплакал.
— Это ты слепец, коль не способен разглядеть большую любовь! И ты не знаешь Инана! Он добровольно выбрал небесный свет. Так ему было на роду написано! Не ведаешь ты, что духовное зрение его…
— Брось громкие слова, мудрейший! — ужаснувшись, прервал его Абди-эфенди. — Он молод! Ошибся! Жизни не знает!
Двойной подбородок писаря задрожал, он попытался взять себя в руки, но не смог, и по бороде его потекли горячие ручейки.
— С простым человеком — простой разговор, — холодно отчеканил паша. — Я даю ему хлеб на всю жизнь — вместе с почетом! И тебе — почет даю! На кол тебя следовало посадить рядом с визирем! Убирайся вон!
— Нет! Смилуйся! Подожди… — подполз к нему на коленях Абди-эфенди. — Верни мне его! Возьми меня! Меня!
Последняя отчаянная надежда вдруг осушила его слезы, он прижал руки к груди, лицо исказилось в смешной и неприятной гримасе.
— Я старше… Я заслужил… Моя очередь! Вырви мои глаза! Прямо здесь! Муэдзин… Вот он я! Благослови тебя всевышний!
— Ты лучше посмотри на себя! — бросил Юсеф-паша с леденящей улыбкой. — Тряпка! С таким пузом тебе только на минарет. Нет, недостоин ты этого!
Абди-эфенди на мгновение застыл в поисках спасительных слов, потом снова пополз к его ногам.
— Я смогу! Не гляди, что я такой… Я жилистый! Ловкий… С воздержанием… Меня возьми!
Однако терпению паши пришел конец, он повернулся к двери, чтобы позвать стражу.
«В усилиях и муках рождается добро, — скорбно подумал хозяин. — Сколько жертв, сколько жертв принесла моя душа…»
А душа писаря сорвалась в какую-то бездну: он чувствовал себя опустошенным, разбитым вдребезги, и хриплым, до неузнаваемости голосом он угрожающе прошептал:
— Слушай меня, паша! Не торопись! Мне все известно про Кючука Мустафу и мечеть. Все это делалось вот этими руками. Я во всем виноват! Не бери грех на душу! Брось это грязное дело! Уезжай! И оставь в покое моего сына! Мы из старинного рода… Не оскорбляй нас! Уезжай! — повторил Абди-эфенди, и в глазах его внезапно вспыхнула колючая ненависть, смешанная с гордостью, хотя он все еще не встал с колен.
— Молчи! — со свирепым выражением повернулся к нему паша. — Скажи спасибо, что заявился ты перед молитвой, иначе я здесь же приказал бы отрубить тебе голову! Больше твоего знания мне отпущено и больше твоего даю я!
— Руби! Руби голову, но знай — ты мой должник с той самой первой ночи! Если б не я, твоя кровь пролилась бы здесь… Верни мне долг, паша! Верни мне Инана!
Этот человек решил умереть, а подобную обиду Юсеф-паша не прощал, поэтому он оглянулся, ища, что бы такое схватить, чтобы размозжить голову упрямца. И, наверное, нашел бы, если б со стороны галереи не донесся топот ног, сердитый голос Давуда-аги и чей-то незнакомый голос, раздраженно отвечавший ему. Дверь со стуком распахнулась, на пороге показался безоружный ага, подталкиваемый охранником Нуман-бея.
— Молись…
— Ты сперва, скажи, о ком доложить, а там видно будет…
Продолжая препираться, они вдруг увидели пашу. Давуд-ага, не ожидавший увидеть хозяина в приемной, растерялся. Но прежде чем паша успел прикрикнуть на него и прогнать охранника, в комнату, расталкивая стоявших у порога, шагнул сам Нуман-бей.
Юсеф-паша сразу же решил проглотить и эту обиду.
— Какая радость для глаз моих! Нуман-бей! — весело воскликнул он. — Да не оставит тебя аллах своей милостью! Какой счастливый случай привел тебя сюда в столь ранний час? Мне как раз нужен мудрый совет и глубокий ум, так что ты кстати… Проходи! Давай присядем!
Бей приветственно приложил руку к сердцу, потом коснулся лба, но остался на месте.
— Хвала всевышнему! Да ниспошлет он тебе долгих лет жизни! Прости, Юсеф-паша, что пришел незваным! — мрачно заговорил он. — Знаю, обычай требует присесть, сказать, что всевышний послал нам прекрасный день, а ты спросишь меня, как идут мои дела. Знаю, не по обычаю сразу заводить разговор о делах, сперва нужно произнести традиционные слова. Придется тебе простить меня, но я обойдусь без них. Прими уверения в моем почтении!
Нуман-бей снова коснулся рукой груди и лба, но нахмуренные брови его не расправились.
— Тебе, конечно, известно, паша, что случилось ночью? Да? Хорошенькое дело! Так не пойдет!
— Ночью? — вздрогнул паша, сразу же подумав об Инане. — О чем это ты, Нуман-бей?
— Вот эта собака, — бей указал на стоявшего на коленях Абди-эфенди, — которая сейчас лижет тебе руку, хлеб будет есть из моих рук. Ведь она везде крутится, все знает. О твоих делах печется, а моим мешает. Разве он тебе ничего не говорил? Или докладывает о более важных вещах?