Сам он лег не сразу. Вызвал к себе Элхаджа Йомера и попросил у него помощи. Сердар долго раздумывал, пытался выкрутиться, но все-таки дал часть своих людей. Толстеющим от безделья янычарам сначала все казалось забавой, но за неделю они почернели от пыли, мечась между усадьбами беев и гяурскими селами. Трудно было отрывать народ от полей: те, кому настал черед исполнять повинность, скрывались, мелкие беи скандалили, поскольку сами нуждались в работниках. Давуд-ага, высохший как плеть, носился по округе, зверея от скрытого непокорства селян: однажды ему пришлось повесить отца и сына, которых он застал за ломкой колес у телеги. Введенные Абди-эфенди бирки отменили. Даже если кто-то поднимал на холм не сто, а тысячу грузов земли, никто его не освобождал. Кого бы ни схватили — мужчин ли, женщин ли, всех заставляли носить землю, перекидывать ее лопатами или трамбовать, и не одному человеку не удалось выскользнуть из цепких рук Юсефа-паши. Наибольшие притеснения выпали на долю городской бедноты, а сельским старостам было приказано, чтобы полдня население работало на холме, а полдня — на своих наделах, но при условии, что люди отработали положенное на бейских полях. Однако на деле получалось так, что вернувшиеся с повинности люди попадали в руки надсмотрщиков беев, и времени на жатву собственных полей не оставалось. И сил не оставалось. Люди сгибались под непосильным бременем, изворачивались и лгали, от усталости валились с ног; на поля высыпали и стар и млад, но дети и старики не управлялись с работой, поэтому при малейшей возможности селяне разбегались, и тянувшийся к холму поток редел. И чтобы он не поредел окончательно, стражники и янычары не слезали с коней, гонялись за людьми по всей округе, подстегивали и вздымали очередную волну, которая подкатывала к стенам, оставляла в амфитеатре очередной пласт и снова откатывалась к желтеющим полям.
А поля начинали гореть. Колосья на потемневших рисовых стеблях ломались под тяжестью зерен, после малейшего порыва ветра было слышно, как падают они на пересохшую, окаменевшую землю. Суслики преспокойно расхаживали среди посевов, не чувствуя в воздухе запаха человека, стояла оглушительная тишина, в пепельном небе кружили ястребы, высматривая добычу в обезлюдевших дворах. Бывали дни, когда на поля Нуман-бея не выходил ни один человек. А если начальнику стражи и удавалось найти работников, трудиться они могли либо до полудня, либо до вечерней зари, а богатый урожай так не собирают. Бей засел в своем имении, в башне, там садился за трапезу и там ложился спать, у дверей неотлучно стояла охрана. Больше он не ездил к Юсефу-паше, вместо этого отправил старост в горы за новыми работниками, но время было потеряно, и даже если бы работники пришли, на хороший урожай нечего было и надеяться. Нуман-бей чего-то выжидал, он часто прикладывался к кувшину с водой, подставлял лоб под журчащую струю, видно было, что на душе у него неспокойно.
Неспокойно было и в городе, особенно в корчмах и кофейнях, разбросанных у реки. Пристани облепили гроздья лодок, баркасов, парусных судов, которые в это время года отправлялись отсюда с грузом риса и доставляли его в первый султанский порт, откуда в столицу его везли караваны волов. Это обеспечивало неплохие заработки, постоянную работу, и вокруг лодочников и матросов кормилось немало грузчиков и весовщиков, канатчиков и плотников и еще куча народу, смолившего днища, убиравшего мусор и предлагавшего любые услуги. У людей водились деньги, в харчевнях только успевали поворачиваться, в лавках шла бойкая торговля, долги исправно выплачивались. Теперь же весь этот жадный до работы и заработков люд оказался не у дел. Кофейни были переполнены, зеваки толпились вокруг играющих в нарды, но угощенье выставлялось нечасто, грузчики бродили по берегу или, позевывая, лежали в тени складов, высматривая, не появится ли вблизи подмастерье, чтобы смеха ради столкнуть его в воду. Вокруг редких телег с зерном возникала толкучка, грузчики и матросы пускались в препирания, затевали драки и хриплыми голосами умоляли старшину торговцев не оставлять их без работы. Течение равнодушно и бесцельно несло вниз зеленоватую воду, на которой покачивались стоявшие без груза суда, берег полнился слухами, ропот недовольства перекидывался на город и достигал даже вершины холма. Шпионы докладывали Юсефу-паше о волнениях в городе и окрестных селах. А паша чутко прислушивался, надеясь выделить в общем гуле самый громкий голос, чтобы в назидание всем покарать дерзнувшего возвысить его, однако незаметно для себя поддавался общему беспокойству. Оставалось совсем немного, чтобы сказать: «Хватит закапывать!» Опорная стена была воздвигнута, осталось закончить засыпку верхнего тоннеля, подвезти и разровнять землю там, где должна была подняться гробница Мустафы. Немного дел осталось и на мечети Шарахдар. Плотники занимались покраской и отделкой, один имам-каллиграф вывел на пергаменте священный знак, который камнерез должен был высечь на темно-серой входной арке. Но даже эти мелочи делались бестолково и суетливо. Помимо воли, мысли паши обращались и к Абди-эфенди, так и не попавшему в расставленные капканы, а также к подозрительно затихшему Нуман-бею и к недовольному гулу, доносившемуся с берегов реки. Все это отвлекало его от главного, к тому же из-за того, что народ выходил на работы нерегулярно, ему приходилось вступать в оскорбительные пререкания с Элхаджем Йомером, его раздражала задержка с прибытием нового правителя области. За день скалы на холме раскалялись как плита, по ночам Юсеф-паша обливался потом и, чувствуя, как теряет силы, метался на постели. Душу его переполнял гнев, смешанный с досадой, а общее чувство недовольства усиливалось из-за того, что церемония ослепления Инана прошла совсем не так, как он ее планировал.