Он приказал устроить ее поздней ночью. Во внутреннем дворе обители дервишей, открытом с одной стороны, разложили костер, вокруг него плотным кольцом столпились суфии и проповедники. Позади них в темноте вторым кольцом залегли стражники. Юсеф-паша скрылся в здании, через узкое окошко он видел языки пламени, дервишей в бараньих шапках и место, приготовленное для избранника. Музыканты принялись дуть в зурны, старый дервиш завертелся с ловкостью, приобретаемой долгим опытом, стоявшие вкруг начали выкрикивать девяносто девять имен аллаха. Инструменты пищали и рокотали, сквозь крики с трудом пробивался какой-то плачущий голос, невнятной скороговоркой читающий слова из священной книги. И когда шум почти оглушил пашу, наконец показался сильно похудевший Инан, поддерживаемый четырьмя крепкими дервишами. Лицо его было закрыто покрывалом, он шел, нащупывая ногами опору, поэтому казалось, что дервиши ведут слепца. В последние дни юноша много раз просил о встрече с Юсефом-пашой и отцом. Бессмысленной и тяжелой оказалась бы такая встреча для паши, и по его указанию учителю пришлось обманывать Инана, внушая ему, что перед таинством посвящения нельзя ни с кем встречаться, а нужно всецело отдаться строгому посту и молитвам. Было заметно и то, что юноша одурманен гашишем, ибо как только проводники отпустили его, он качнулся вперед, а когда они слегка нажали на его плечи, он мешковато и неуклюже сел на землю.
Костер разгорался, отчего темнота за спинами людей казалась еще гуще. Продолжая вертеться, старый дервиш начал приближаться к Инану, плачливо заскулив, тот тоже приблизился, остановившись в каком-нибудь шаге от него. Не перестававши вращаться учитель, оказываясь лицом к лицу с Инаном, нависал над ним, ветер, трепавший покрывало, мешал Юсефу-паше наблюдать за тем, что происходит, но вдруг Инан дико подскочил, повис на руках поводырей, и его хриплый нечеловеческий рев перекрыл все голоса и звуки.
В то же мгновение дервиши разбежались по сторонам и, схватив заранее расставленные на земле тазы и кувшины с водой, принялись гасить костер. Таким был приказ Юсефа-паши, таким должен был стать ясный знак, символизирующий конец тленного сияния и начало вечного, но не успели дервиши выплеснуть воду, как из темноты долетела ругань, начался переполох, несколько человек одновременно завопили: «Стой! Вот он! Держи его!» В светлом пятне непогасшего костра вепрем промчался Абди-эфенди, за ним метнулся Давуд-ага, звериным голосом прооравший: «Не гасите огонь!» — и наугад пальнувший из пистолета. Из укрытий высыпали остальные стражники, перемешавшись с дервишами, одни из них проталкивались к пылающим углям, другие вырывали тазы из их рук и отталкивали в стороны, какой-то молодой проповедник, раненный в плечо выстрелом Давуда-аги, стонал и вскрикивал от боли. Над костром стелился прогорклый дым, разнося запах паленой тряпки; ветер подхватил ее и швырнул в окошко, прямо в лицо Юсефу-паше. Таинство было осквернено, церемония оплевана, и паша, вытирая слезящиеся глаза, пошел взглянуть на Инана, которого поводыри в беспамятстве отнесли в келью.