Узнав, когда Инану предстоит лишиться зрения, он сразу же понял, что в одиночку ему не удастся отбить сына, но все же отправился в обитель дервишей, не в силах сидеть сложа руки. Он решил, что убьет какого-нибудь дервиша или сам умрет и тем самым спутает планы паши. Но когда он услышал вопль сына, когда натолкнулся на стражников, оказалось, что в омертвевшей его душе еще теплилось что-то живое, и это живое было позорно трусливым, он бросился наутек, подгоняемый криком преследователей. Через час он пустил петуха в стоявший рядом с конаком заброшенный дом, а потом, пробравшись в тоннель, устроился в нише и провалился в долгий непробудный сон.
Проснулся он только к концу следующего дня, не зная, что делать дальше, но сразу же потянулся к мешку и принялся грызть кусок сухаря. Где-то капала вода, и, вслушиваясь в звон размеренно стекавших в лужу капель, он вдруг услышал, как хрустит сухарь на его зубах. Он перестал жевать и насторожился, с трудом проталкивая в горло сухой кусок, и впервые за много дней испытал жуткий страх перед тьмой. Ему почудилось, что он попал в пасть какого-то чудовища, что он кусок в зубах жестокого и злобного страшилища, которое может в любой момент проглотить его и отправить в зловонную бездну. Стоит сомкнуться челюстям, и он навечно останется в тьме совсем один… Он здесь, а Инан где-то там, но оба они навсегда остались наедине с темнотой. Абди-эфенди покинул нишу и кинулся к выходу, инстинктивно перепрыгивая через лазы, соединяющие тоннели на разных уровнях. В полузарытой галерее пришлось ползти на животе, чудовище в любой момент могло наброситься на него, вдавить в землю или затянуть обратно, и он, извиваясь всем телом, раскапывал землю, не выпуская кинжала, а когда голова его показалась наружу, в двадцати метрах от входа он увидел Юсефа-пашу. «Вот он! Так я и знал!» — подумал он, чувствуя, как бешено колотится от страха сердце, но мысль о возвращении была еще страшнее, и беглец ловко выбрался на поверхность.
Паша, не двигаясь, стоял к нему спиной. У Абди-эфенди, от страха и ненависти утратившего способность соображать, не было ни времени, ни сил, чтобы решать, пребывает ли паша в задумчивости или же следит за ним краем глаза; в голове билась лишь мысль о том, что он прижат к стенке и все пути для бегства отрезаны. Если бы они встретились в другом месте, если бы он утратил всякую надежду на спасение, писарь, наверное, бросил бы ему в лицо тяжелые обвинения и дерзкие оскорбления, но сейчас ему было не до разговора и взаимных объяснений. Медленно, затаив дыхание, он наполовину прошел расстояние, отделявшее его от паши. Потом, вздрогнув от сознания безысходности положения, он пригнулся, выставил кинжал вперед и, стремительно подбежав к паше, вогнал ему в спину кинжал по самую рукоятку.
Паша захрипел и стал ничком оседать, Абди-эфенди повалился на него, и в ту секунду, пока оба падали, он вдруг очнулся от оцепенения, вызванного пережитым ужасом. «Все, теперь тебе конец!» — зазвучал в его ушах голос, рожденный годами службы и повиновения. По закону за любое неосторожное прикосновение к эмиру виновный лишался десницы. А тут дело касалось посланца самого султана! Как ни ненавидел его Абди-эфенди, как бы ни желал его гибели, он и думать не смел о том, чтобы поднять на него руку.
— Эй, паша! Паша-эфенди! — позвал он, слегка дотронувшись до головы несчастного. Голова откинулась, и изо рта хлынула струя густой крови. И пока радость мщения боролась с привычным для писаря страхом, раздался в ушах все тот же голос: «Прячь тело! Спасайся!»