Следующую фразу Эмерсона я припомнить не могу. Наверняка что-то несущественное... Зато его следующее действие оказалось куда более запоминающимся. Эмерсон меня поцеловал. Разумеется, я не хотела отвечать на поцелуй: Но мой муж так замечательно целуется... Словом, заговорить я смогла не скоро. Мое предложение позвать Смайз, чтобы та помогла раздеться, было встречено в штыки. Взамен услуг горничной Эмерсон предложил свои. Я наотрез отказалась, заявив, что его метод раздевания превращает одежду в груду никуда не годного тряпья. Ответом на это вполне резонное замечание стали невоспроизводимые на бумаге хрюкающие звуки и изуверское нападение на крючки моего любимого домашнего платья...
Так-то вот, читатель. Я, конечно, ратую за откровенность во всем, но, если подумать, иногда конфиденциальность все же необходима.
К полуночи дождь стих. Только скрежет обледеневших веток о стекло нарушал тишину в спальне, да ветер стонал и буйствовал, точно разъяренный препятствием дух ночи.
Щека моя покоилась на груди мужа; гулкое биение его сердца звучало в такт моему.
- Когда уезжаем? - прошептала я.
Эмерсон зевнул.
- Следующий пароход отходит в субботу.
- Спокойной ночи, Эмерсон.
- Спокойной ночи, дорогая моя Пибоди.
Глава третья
I
Верите ли вы в чудеса, читатель? В сапоги-скороходы, ковры-самолеты и тому подобные диковины из сказок Востока? Разумеется, вы в них не верите. Но прошу вас - хоть на миг отбросьте свой скептицизм и позвольте волшебной силе слова перебросить вас через тысячи миль в уголок, столь непохожий на промозглую хмурую Англию, словно он возник на другой планете. Представьте себя сидящим рядом со мной на террасе каирского "Шепард-отеля". Небо слепит синью дорогого фарфора. Солнце расточает брызжущие ласки на богатых торговцев и попрошаек в отрепьях, на благообразных имамов в тюрбанах и затянутых в сюртуки европейцев - словом, на весь разношерстный люд, заполняющий площадь перед гостиницей. Вот мимо проплывает свадебная процессия под аккомпанемент бравурной какофонии флейт и барабанов. От любопытных взглядов зевак невесту скрывает нежно-розовое шелковое покрывало, края которого торжественно поддерживают четверо мальчуганов. Бедное дитя! Из рук одного владельца юная невеста переходит в руки другого, точно мешок с галантерейным товаром... Печально, конечно, но сейчас даже возмущение этим безобразным рабским обычаем не может умалить мою радость от возвращения в Египет. Я счастлива. Через несколько минут подойдет Эмерсон и мы отправимся в музей.
Лишь легкая рябь смущает почти зеркальную гладь моего настроения. Не тревога ли это за сына, оставшегося без материнской заботы? О нет, любезный читатель, вовсе нет! Мысль о том, что тысячи миль разделили нас с Рамзесом, наполняет мою душу таким восхитительным покоем, какого я не знала уже лет пять. Остается только гадать, почему это я раньше не сообразила устроить себе каникулы.
Я знала, что в доме любящей тетушки Эвелины ребенок будет окружен вниманием и заботой. Уолтер-старший, с неизменным интересом следивший за успехами в археологии своего юного тезки, пообещал заняться с ним изучением иероглифов. Каюсь, меня все же мучило чувство вины перед племянниками, детьми Эвелины и Уолтера, которым, как выразился Эмерсон, "предстояло пережить долгую, трудную зиму". С другой стороны, опыт общения с Рамзесом наверняка пойдет им на пользу.
Разумеется, отъезд в сроки, так оптимистично установленные Эмерсоном, оказался невозможным. Во-первых, надвигались праздники, а бросить Рамзеса в канун Рождества было бы верхом жестокосердия. Праздничную неделю мы провели в Элсмире, так что к моменту расставания поутихла даже отцовская скорбь Эмерсона. Он был сыт по горло рождественскими забавами юного поколения. Каждый из детей, за исключением Рамзеса, хотя бы раз объелся сладостями до тошноты, зато Рамзес подпалил елку, до смерти напугал няню показом своей коллекции рисунков мумий и... Нет, пожалуй, пора остановиться. Чтобы описать все подвиги Рамзеса, понадобилась бы отдельная книга. В последнее утро перед нашим отъездом его ангельская физиономия представляла собой весьма печальное зрелище. Рамзеса разукрасила кошка, которую он пытался научить размешивать лапкой рождественский пудинг. Пока кухня гудела от воплей кухарки и исступленного воя несчастного животного, виновник всей этой кутерьмы невозмутимо отмалчивался. А дождавшись наконец тишины, объяснил, что в канун Рождества всем положено помешать пудинг, иначе в новом году не будет удачи. И несправедливо, мол, лишать кошку ее законного права на счастье!
Теперь вы понимаете. Почему предстоящие несколько месяцев вдали от Рамзеса представлялись мне райским блаженством.
Мы выбрали самый быстрый из возможных маршрутов: поездом до Марселя, пароходом до Александрии и снова поездом - до Каира. К концу пути мой муж сбросил с плеч десяток лет, и на каирском вокзале сквозь толпу меня тащил уже прежний Эмерсон, раздающий приказы направо и налево и вовсю сыплющий арабскими ругательствами. Изумленные глаза окружающих невольно выискивали обладателя громоподобного баса, так что уже очень скоро мы были окружены старыми знакомыми. Приветственным возгласам, ухмылкам, рукопожатиям, казалось, не будет конца. Самой трогательной была встреча с обворожительным седовласым вокзальным попрошайкой, который при виде нас рухнул на колени, припал лбом к пыльным ботинкам Эмерсона и заголосил на всю площадь:
- О, господин! Отец Проклятий! Ты вернулся! Теперь я могу помереть спокойно!
- Еще чего! - Эмерсон едва удерживался от смеха. Осторожно высвободив ноги, он насыпал в замызганный тюрбан старика щедрую пригоршню монет.
Как только мы решили принять предложение леди Баскервиль, я немедленно телеграфировала в "Шепард-отель". Иначе мы остались бы без комнат - зимой в Египте всегда полно туристов. На месте той неуклюжей развалины, где мы прежде так часто останавливались, выросло роскошное новое здание в итальянском стиле, да еще с собственным генератором. "Шепард-отель" стал первой на всем Востоке гостиницей с электрическим освещением. Эмерсон встретил все эти "никому не нужные новшества" недовольным брюзжанием. Я же ничего не имела против удобств, лишь бы они не становились на пути основной цели.