Канарейка вылетела из сада и полетела над дорогой — там за двумя рядами домов находился Приморский парк, в котором девочкам разрешалось гулять. Но вход в парк был совсем не там — там, куда летела канарейка, был железный забор с острыми пиками на концах. И откровенно говоря, ходить в парк без нериссы Эйр было неправильно. Нет, не запрещено, но точно нехорошо. В общем, нельзя. Папа бы точно расстроился.
— Эй, солнышко! — позвала канарейку Ноа. — Мне нельзя туда.
Она замерла у тротуара, разглядывая пустую дорогу, сейчас больше походившую на озеро, скованное бордюрами вместо берегов. На всякий случай Ноа подняла с тротуара небольшой камень, принесенный сюда водой. Просто так. Так спокойнее.
Канарейка вернулась к Ноа, сделала круг над её головой и снова понеслась на другую сторону дороги.
Ноа недовольно топнула ногой:
— Мне туда нельзя!
Только канарейка упрямо летела прочь. Ноа выругалась бешеными белочками — так иногда говорила мама, — и, утопая почти по колено в воде, перебежала дорогу. Её Ривеноук был перейден — пришлось бежать дальше за канарейкой, по дорожке между чужими особняками, через дорогу для мусорщиков и доставщиков еды, мимо еще одного ряда домов. И снова через дорогу, за которой прятался за кованным забором парк, утопающий в тумане, как в молоке.
Канарейка замерла в воздухе над упавшим огромным дубом, еще вчера росшим в парке, а сейчас вздымавшим корни в небеса. Он обвалил на землю секцию забора и сейчас лежал, как мостик над дорогой, тут больше напоминавшей бурный ручей — алая вода неслась по ней куда-то прочь.
Канарейка приглашающе залетала над дубом, словно уговаривая Ноа, что тут безопасно. Девочка поморщилась — папа такое может и не понять, но ворота парка откроются только в десять утра, а канарейка явно не могла ждать.
Ноа схватилась одной рукой за ветку и еле-еле забралась на широкий, как мостик, ствол. Стоять на нем было не совсем удобно — кора была шершавая и ужасно мокрая. Подошвы у туфелек тонкие, чуть наступишь на сучок — можно проткнуть ногу. И ветки… Ветки перегораживали дорогу.
Ноа осторожно сделала первый шаг. Потом еще. И еще. А потом её остановил крик:
— Лера Ноа! Стойте!
Голос был незнакомый, грубый, мужской. Ноа знала, что такие голоса не к добру. Она оглянулась на бегущего к ней по щиколотку в воде блондина в простой, крайне мокрой одежде — всего лишь штаны и грубая рубашка. Будь на мужчине полицейская форма, Ноа бы остановилась, но формы не было. Девочка ускорилась, чтобы быстрее оказаться в парке — там легко спрятаться.
— Да стойте же! — снова заорал мужчина. Он был высок, очень высок, широкоплеч и, пожалуй, опасен. Это чувствовалось усилившимся жжением в шее, там, где печать.
Ноа рванула по стволу дальше, мужчина тоже ускорился. Пара ударов сердца, и его руки сомкнулись на Ноа, стаскивая её с дерева. Ноа завизжала, как никогда в жизни. Что-то темное проснулось в её памяти.
Она. Чьи-то грубые руки. И темнота бесконечного мешка Тонтон-макута.
Слова проносились мимо неё, мимо её затопленного ужасом сознания:
— Лера Ноа, успокойтесь! Я не причиню вам вреда! Дерево очень опасно — можно напороться на сук и расстаться с жизнью. Вдобавок, парк закрыт, и я не думаю, что вам там разрешено гулять. Вряд ли лера Виктория знает, что вы сбежали из дома…
Она била, била и била. Сперва камнем, потом, когда он выпал из пальцев, просто кулаками. Её куда-то несли, она вырывалась и кричала, сама не понимая, что.
Она пришла в себя только от знакомого, сейчас очень злого голоса:
— Хогг! Немедленно отпустите мою дочь! И не смейте применить эфир — я вас быстрее!
— Лера Виктория, вы все не так поняли!
Мужские грубые руки все же отпустили её, и Ноа, взвизгнув последний раз, понеслась к маме, прячась за её спину.
— Я все правильно поняла, Хогг. — очень сердито продолжила мама. — Вчера вы напали на леру Элизабет, приняв её за портовую крысу. Сейчас вы напали на мою дочь. Снова приняли за крысу? Или уже готовы начать войну?
Хогг приподняв руки на уровне груди и показывая пустые ладони сказал:
— Все не так, лера Виктория.
— Тогда ответьте мне на простой вопрос: что вы тут делаете? Вы отстранены от службы — вам здесь нечего делать. И вряд ли вы тут живете. И точно так же вряд ли вы навещаете кого-то — не в столь ранний час. Что. Вы. Тут. Делаете?
Хогг молчал, и Виктория ткнула пальцем в сторону своего дома:
— Наблюдаете за мной и моей семьей, да?
Глава 15
Неглиже и лисы
Одли резко затормозил по щиколотку утопая в противно-розовой воде и выдохнул, тревожно разглядывая Вики в одной… Одном… Кажется, это благородно называлось неглиже, но если комиссара все устраивало по утрам, то Одли, выросший в бедном районе, традиционно считал, что так кружевно и затейливо могут одеваться только торгующие собой стрекозки. Он споро стащил с себя мундир и накинул его на плечи Вики, и даже не из-за промокшего неглиже теперь из грязно-розового батиста, а из-за метавшегося под ним лисьего хвоста, причем в этот раз не теневого. Вик одной рукой вцепилась в жесткий ворот, чтобы ветер, тут же принявшийся трепать полы мундира, не унес его. На второй её руке, на когтистых, сплошь в белой шерсти пальцах плясал щит Фидеса, готовый вот-вот сорваться. На Хогга. Мокрого, грязного, с текущей из разбитой брови струйкой крови. Ветер трепал его светлые волосы, слипшиеся сосульками от пота. Вот уж кого Одли не ожидал тут увидеть, так Хогга. Сдающегося Хогга. Ну твой же дивизион! Мир сошел с ума. Или Хогг. Или Одли.