Правда выжили ли его пациенты, Владимир не знал. Он тогда подолгу застревал в кабаре с бутылкой хорошего вина.
Но в то время были хоть какие — то лекарства. А теперь, закупленных в ближайшей городской аптеке, медикаментов оказалось катастрофически мало.
Не смотря на самоотверженную борьбу всей деревни с тифом, смертей не убавилось. Кладбище за церковью стремительно росло.
Поговаривали и о якобы заживо погребённых. Но оставшиеся в живых после такого мора с радостью вновь пошли в церковь и с земными поклонами благодарили бога и батюшку в том числе за то, что они ещё пока задержались на этом свете.
А поп Филимон стал часто вздрагивать от каждого незнакомого шума, ожидая прибытия в село настоящего нового батюшки. Как говориться: сколько верёвочке не виться, а конец — то должен быть! Но ему по — прежнему фартило. Епархия про село забыла, посчитав, что раз служителя не просят, значит в селе все вымерли.
Да и советская власть церковь особо не поощряла.
И, хотя поиски у Владимира Шмелёва успехом не увенчались, надежда на своё везение ещё в нём теплилась.
— И идти — то нам собственно отсюда некуда. И прижился я тут и на службе своей не переломился, — думал он, сидя сереньким деньком за самоваром, прихлёбывая из блюдца горячий чай с малиновым вареньем, поглядывая из окна своего добротного, тёплого дома, как снежная крупа быстро засыпает подмёрзшую колею и наслаждаясь, уже ставшей привычной, тишиной и покоем.
Матушка Ефросинья, хоть и была с ним не венчана, родила ему дочку и сына. Потом сильно прибавила в весе и возвращаться к своей прежней профессии — танцовщицы в кабаре не спешила.
А потом началась война. Злая, корявая с чёрными, голодными глазами смерти.
Сначала Шмелёв ей обрадовался — а вдруг теперь всё вернётся на круга свои? Он даже решил, что если в село придут немцы, то он будет сотрудничать с ними. Но потом, взвесив всё, решил, что немцам он нужен меньше всего, а своих сил у него становилось всё меньше пропорционально прибавлявшемуся возрасту.
А прихожане опять потянулись в храм, прося у бога защиты на фронте для своих родных. И Филимон ловил себя на том, что серьёзнее стал относиться к службам и молебнам и к горю своих односельчан. Война не только разделяла, но и сплачивала людские души.
Правда матушке Ефросинье пришлось завести козу и потрудиться на своём огороде. Ну, так всем тогда было тяжело. Как говорится: не до жиру, быть бы живу.
И выжили! И даже немец до них не дошёл. И опять за это благодарили бога. Так, что дорожка в храм не зарастала.
После войны в село прислали молоденькую фельдшерицу и дюже грамотного агронома, правая рука которого осталась на фронте. Они пробовали мутить воду в селе, выступая против религии, как «опиума для народа». И против попов, которые личности тёмные, потому, как живут обманом.
Но, претерпев неудачу в любви, фельдшерица сама потом была неоднократно замечена в храме.
— В Писании сказано, что зло сердца человеческого от юности его. Ведь только в храме Господнем человек может получить добро и веру! — неприменул отметить это событие отец Филимон. — Получить и с благостью употребить!
А на одной службе он вскользь упомянул про агронома, что тому в церкви делать нечего, потому как креститься надо правой рукой, которая у агронома с некоторых пор отсутствует. И тут же заочно благословил его на доблестный труд во славу нашего отечества хотя бы левой рукой и, несомненно, умной головой. На том они и помирились.
А потом неожиданно батюшку позвала к себе ведунья. Это было аккурат после его молебна обо всех убиенных.
— Разговор у меня к тебе случился, потому, что чувствую, что не свидимся мы больше, — обратилась она к Филимону.
Поп непонимающе поднял брови.
— Я помирать собралась, — немного успокоила его старая ведунья.
— На долго же ты задержался здесь, но не ради веры, а ради иконы. Не могу тебе не сказать, что икону ту отец Мирон отнёс в дом Дувайкиных.
Она посмотрела на Владимира долгим взглядом. И больше не сказала ни слова.
От ведуньи Филимон вышел задумчивым. Постоял немного, подумал и пошёл к дому Дувайкиных.
20
Наталья дополола последнюю грядку лука и собирала вырванные сорняки в корзину. Спина разгибалась с трудом. Хоть и не велик оказался участок, выделенный для неё Лизаветой, сорняков на них был урожай. Да ещё невесть откуда вылетавшие к вечеру комары прямо озверели.
Щурясь от последних тёплых солнечных лучей, скатившегося к закату, солнца, она невольно наблюдала, как пьяный Тимофей тщетно пытался забраться на свое крыльцо.
Крыльцо сопротивлялось.
— Ты случаем не надорвался, ненаглядный мой, — встретила мужа Лизавета, держа в руке, подготовленную к бою скалку. — Где же ты весь день шляешься — то?
— К сеструхе своей за капустовой рассадой ходил, а то ты не знаешь! Вот десять штук дала. Правда, я немного растерял, — Тимофей торжественно протянул жене хилый букетик завядших растений.
— Ну, тебе как сварить её, аль поджарить, а может в салатик порезать? — пошла в наступление Лизавета.
— Глупая ты женщина, Лизавета! Её ж сначала посадить надо, — еле ворочая пьяным языком, наставлял жену Тимофей и тут же больно получил скалкой по голове.
— Анчутка, ты чего родного мужа обижаешь? И вообще голова у меня — область мозга, а ты, глупая, по ней деревянным орудием производства бьёшь! — обиделся он и снова пострадал он за оговорки. — И зачем я на неё полполена извёл? За свою доброту и страдаю!
— Не велика видно область, сразу и не заметишь, — ехидничала Лизавета. — Иди, иди, сажай свою капусту, — спихнула она с крыльца и так еле стоящего на ногах мужа.
— А на хрена я её буду сажать? Её ж потом поливать замучаешься, — резонно рассудил Тимофей, — и вообще, я жрать хочу. Надо тебе, сажай сама!
— А больше ты, пьяньчуга, ничего не хочешь? — продолжила воспитывать, исхитрившегося проскочить в дом, мужа Лизавета, закрывая за собой дверь.
— Мам, а мы чай скоро будем пить? — стрекозой залетела во двор непоседа Нюрка, таща за руку ревущего, с расквашенным носом Гришутку. — Вот я еле успела! Он опять надрался на Петьку с братом. Без меня они бы его отколотили! Горе ты наше луковое, — утерла она нос брату краем материнского фартука.
— Идите в дом, сейчас вечерить будем, — Наталья помыла в кадке руки и отметила про себя, что тёмные, траурные рамочки вокруг её ногтей отмоются теперь только во время стирки, которая тоже никогда не кончалась, как и надоевшие сорняки.
— Уважаемые, — подошла к их калитке незнакомая усталая женщина одетая, несмотря на теплую погоду, в помятое зимнее пальто. — Вы девочку маленькую, двух годков не видели? Не углядела я за ней. Её тетка худая утащила. Может, бросила её где?
— Нет, не видели, — посочувствовала Наталья женщине.
— Вот и муж мой тоже её ищет!
Когда немцы наших моряков в Неву сбросили, я тогда на мосту стояла. Сколько стояла, столько бескозырки по реке и плыли, а его мичманской фуражки не было. Значит, не погиб он, а тоже дочку нашу ищет, — женщина посмотрела куда — то вдаль поблекшими, наполненными смертной тоской глазами.
— Ох и далеко же тебя беда занесла от Невы, — Наталья проглотила застрявший в горле горький ком, глядя в след, удалявшейся по улице, женщине.
— Господи, надо было хоть покормить ее. Ведь она не в себе! — засуетилась Наталья.
Но женщина уже исчезла из виду. Наверно успела свернуть в переулок, оставив за собой след тяжёлых воспоминаний и дум.
Как на сцене, её тут же заменила, спустившаяся со своего крыльца, ярко напомаженная Лизавета в цветастом платье и фильдеперсовых чулках. По двору прошёл резкий запах её духов.
Комары на время отступили.
— Сынок, я к Марго схожу, — крикнула она, бегавшему возле дома, младшему босоногому сыну с перевязанным тряпочкой пальцем на руке.