Произошедшее полностью завладело моими чувствами, я допускал уже любые чудеса и, пробравшись к спальне, даже не заметил, а скорее угадал за портьерой чьё-то присутствие.
У порога босая, в ночной рубашке без рукавов, с охапкой каких-то лютиков, сидела на корточках замёрзшая Трудхен.
– …мама говорит, что цветы создают атмосферу уюта, – полуночница опережая меня проскользнула в комнату. Букет в её руках не только не был мокрым, а скорее страдал от отсутствия влаги. Видимо девочка собрала его ещё до дождя.
– И ты всё это время ждала здесь на холоде?!
– Очень надо, – она опустила цветы в кувшин с питьевой водой и скептически оглядела спальню. – Какой ты свинарник развёл.
– Я провожу тебя, уже поздно, – вынув из ящика ключ от пояса я повернулся к двери, но Трудхен проигнорировала приглашение, забравшись с ногами в кресло.
– Зачем тебе ключ?
– Для работы. Пойдём, простудишься…
– Для какой?
– Трудхен, сейчас не время для вопросов. Я очень спешу, а тебе давно пора на горшок и спать.
– Сам отправляйся на горшок! – Трудхен взвилась как отпущенная пружина. – А-то потом запаришься, когда старая дура застегнёт на тебе эту блестящую гадость! Размерчик как раз твой!
Если Трудхен злилась, то становилась по-настоящему грубой и всё её деревенское «воспитание» вылезало на поверхность. Впрочем, я первый начал про «горшок», однако девочка продолжила. Она выхватила у меня ключ и отбежала к окну, по счастью закрытому.
– Сейчас же отдай! – в ответ перед моим носом возник маленький сердитый кукиш.
Мы носились вокруг стола, спотыкаясь о разбросанные здесь и там ботинки, книги… Трудхен раскраснелась, я должно быть тоже, так как далеко не сразу смог загнать шуструю девчонку в угол.
– Ты не пой-йдёшь к ней! Не пой-йдёшь… – не смотря на субтильность, Трудхен боролась отчаянно, тяжело дыша мне в лицо, но не сдаваясь и не выпуская своего трофея. Мне с трудом удалось повалить её животом на край кровати и, заломив руку, разжать мокрые горячие пальцы. Наверное, я сделал малышке больно и, глядя на её тоненькие плечи, на худенькую, торчащую из-под задравшейся ситцевой рубашки попку, мне стало невыносимо жаль девчушку.
– Ты сама этого хотела, – я одёрнул ночнушку и протянул девочке мизинец, – Давай мириться.
Но Трудхен оттолкнула мою руку. Наверное, она плакала больше от обиды.
– Ненавижу тебя! – схватив кувшин с цветами злюка выплеснула содержимое мне на голову и выбежала прочь, хлопнув дверью. А, я, как мог быстро высушил волосы полотенцем, переоделся и не думая больше о девочке, зажав ключ в кулаке, покинул спальный корпус.
Бешеный рёв бури уже сменился монотонными завываниями, так, что мои шаги гулко и твёрдо раздавались в полумраке галереи. Правда, когда на полу заскрипело битое стекло, спину всё же царапнуло холодком, однако я без приключений одолел остаток пути и нырнул в кромешную темень проёма, стараясь сходу (как бывало не раз) попасть ногой на деревянную скамейку, но скамейка исчезла. Сорвавшись в пустоту, я со всего маха влетел в нечто скользнувшее подо мной, увлекшее вперёд и дальше, со страшным грохотом, туда – вниз по лестнице (уже в вестибюле «нечто» оказалось старым тазом, а непосредственно в момент падения можно было подумать, что на моих башмаках выросли крылья). Так, в провинциальных театрах, низвергается в ад Дон Жуан.
Что потом? Потом, я видел склонившихся ко мне, встревоженных папашу Штера с заспанной поварихой. Один – поддерживал меня, вторая – заботливо смачивала уксусом виски. Слышал доносившиеся, будто со стороны, вопросы: «…откуда тут взялся таз? …откуда взялся я?».