О’Салливан передернул плечами, едва удержавшись, чтобы не отряхнуться всем телом, по-собачьи, и отрывисто спросил у Лэгмэна, остановившегося рядом с ним у самой кромки воды:
- Что произошло? Боши? Вы наткнулись на них тут?
Лэгмэн покачал головой, не глядя на инспектора.
- Она сказала, что жила тут всегда, - Лэгмэн говорил так, словно сам не осознавал собственных слов, просто выдавал заученный текст. - Что ей наплевать на людские разборки. Что мы нарушили ее покой.
О’Салливан терпеливо смотрел на Лэгмэна, и, встретившись с ним взглядом, когда тот поднял голову, понял, что безжизненность голоса скрывала за собой глубочайший шок.
- Огилви, встряхнись, - жестко приказал О’Салливан. - Вы солдаты, ты знал, что любой из вас может погибнуть.
- Но не так!
Лэгмэн развернулся к О’Салливану всем телом, качнулся вперед, словно хотел подойти ближе, но ботинки только чавкнули грязью, приподнявшись пятками и опустившись на то же самое место.
- Не так, - повторил Лэгмэн, качая головой. - Мы ничего ей не сделали. Мы не были ей ни врагами, ни друзьями. Мы просто, - он криво улыбнулся, - нарушили ее покой. И теперь Лэма больше нет. За что, инспектор? Мы же ничего ей не сделали.
О’Салливан вздохнул и потер переносицу. Он никогда не думал, что придется говорить на эту тему с братьями Огилви - они всегда казались и ему, и вообще всем, теми, кто как никто другой прекрасно понимал все тонкости взаимоотношений между людьми и нелюдьми. О’Салливан знал их обоих почти два десятка лет, и хотя юношеский максимализм не оставил братьев после того, как обоим перевалило за тридцать, в том, что касалось этой довольно щекотливой сферы, они всегда проявляли изрядную прозорливость.
И уж тем более О’Салливан не думал, что этот разговор состоится вот так - на чужой земле, после кровопролитного сражения. И только с одним из братьев.
- Ты прав, вы ничего ей не сделали, - осторожно подбирая слова, начал он. - Просто такова ее природа. Их природа.
- Их?
Лэгмэн качнулся еще раз, с усилием вытаскивая ботинки из грязи и ступив сначала вплотную к О’Салливану, а потом так же стремительно отшатнувшись прочь от него.
- Их? Или ваша? - Лэгмэн почти кричал. - Не потому ли ты так хорошо понимаешь нечисть, инспектор, что сам один из них? Люди ничего вам не сделали!
О’Салливан низко опустил голову. Кровь предков бурлила в его венах, требуя немедленно наказать обидчика, но человеческая часть его натуры все же взяла верх, и О’Салливан негромко ответил:
- Вы ничего нам не сделали.
Лэгмэн со всхлипом втянул в себя воздух, развернулся и, ничего больше не говоря, широкими шагами отправился по следам О’Салливана обратно к их лагерю.
Старшего Огилви объявили пропавшим без вести, ведь его тело так и не удалось обнаружить. Младший с О’Салливаном больше не разговаривал, в обыденной жизни скользя по нему невидящим взглядом, а во время сражений оказываясь где угодно, только не рядом с бывшим начальником. Правда, сражений таких было очень немного - уже по итогам то ли второго, то ли третьего, О’Салливан не мог бы сказать точно, второго Огилви занесли в тот же список, что и первого. И с этим О’Салливан мог бы поспорить. Он точно знал не только то, что Лэгмэн жив, но и то, куда он направился.
Из своего запоздавшего рапорта начальству, который совпал с началом войны, О’Салливан тайны не делал. Оба Огилви были в курсе его догадок, подкрепленных фактами - львиную долю этих фактов принесли О’Салливану они же сами. И помня ненависть, всколыхнувшуюся в глазах Лэгмэна там, на берегу Марны, О’Салливан почти не сомневался, что тот отправился искать таких же, как он. Тех, кто ненавидел нелюдей и желал их уничтожения с той же яростью, которую зажгла в Лэгмэне смерть брата.
О’Салливан мог бы доложить о своих мыслях начальству, но не видел в этом проку.
Во многом потому что на следующую ночь после того самого боя, после смерти Лэмонта О’Салливан услышал скрип телеги. Скрип, который был слышен только ему. Или не только - но у каждого из тех, кто его слышал, телега была своя. И никто из них не спешил делиться этим с остальными. Может быть, кто-то списывал все на галлюцинации, может быть, кто-то просто запрещал себе об этом думать. А кто-то - как О’Салливан - просто точно знал, что именно этот скрип предвещает лично ему.
И днем, перед которым скрип прозвучал практически над ухом, О’Салливан не чувствовал страха. Не чувствовал боли, когда его пронзил штык. Не чувствовал ничего, скользя пальцами по собственной и чужой крови, падая вперед и придавливая своим телом другого солдата, которого уже не видел.
Видел О’Салливан совсем другое.
Высокого худощавого человека с седыми волосами, выбивающимися из-под широкополой шляпы, который смотрел на Раяна с облучка телеги, слегка наклонившись вбок и улыбаясь.