Дерево мстило своим обидчикам шорохами, голосами и протяжным волчьим воем. И не ему было завидовать - но Аластор завидовал смерти братьев своих. Он бы тоже хотел умереть сразу, как они, но никогда бы никому в этом не признался.
Этого и не было нужно - все было здесь, в его голове. Пустой, гулкой и горящей, в которой каждая робкая мысль отзывалась болью и пламенем. Все тайны, все мысли, все подсознание было развернуто, вывернуто и наколото на пики боли. Тела не стало, осталась только лишь голова.
Отец Аластор ждал смерти как избавления, куда бы она ни увела его - вперед, к вечному свету, или назад, во мрак.
Темноту и тишину он предпочел бы с бОльшим удовольствием, но губы шептали приветствие Богу.
Шли дни.
Когда врач, протирая то и дело загнивающие раны, наконец-то сказал священнику, что он жив, тот не поверил, хотя уже был в сознании. В Ашанти пришла осень, и единственным отличием от лета в ней было более жесткое, жалящее солнце. Оно вставало, когда офицеры еще даже не укладывались спать, и заходило раньше, чем они выбирались из палаток. Никто из ашантийцев на своем веку не видал, чтобы Баби, демон мрака и тьмы, был так разозлен. И они знали, кого в этом винить.
На смену африканской осени пришла африканская зима, и солнце уже совсем не всходило, только показывало рубиновый край над кронами деревьев и снова уходило назад. Среди солдат ходили суеверные слухи, что с охоты офицеры возвращались седыми и заикающимися. Они клялись, что убивали львов и леопардов, но снятые с них шкуры, которые они собирались расстелить в своих палатках, становились человеческой кожей.
Домой Аластор, починенный и как будто собранный заново, вернулся поздней весной, когда количество дождливых дней совсем немного перевесило количество солнечных. Все кругом было странным и незнакомым, как будто Сторноуэй не глядя поменяли на какой-то другой город Внешних Гебрид - поменьше и похолоднее, на Тарберт или Лохмадди.
Кирстин встретила его, как чужого - мужа сестры или брата отца, но никак не родного мужчину. Ее нельзя было в этом обвинить: его в самом деле трудно было узнать. Длинные шрамы на одной стороне лица - Аластор не мог сказать, сделал это лев, или леопард, или гепард - изменили его до неузнаваемости. Не обезобразили лицо, просто сделали другим.
Что уж говорить о теле - оно принадлежало не Аластору. Человеку более сильному, выносливому, испещренному множеством боевых шрамов, но совершенно точно никогда не жившему в Сторноуэе и не избравшему своей стезей служение Богу.
Кирстин жалела его, но помочь не могла и не умела. Их сыну исполнилось шесть лет, и ребенка не любил никто. За его внешней покладистостью скрывался маленький бес, который испугался возмужавшего шрамленного отца. Со временем он, конечно, привык, но заставить себя полюбить его Аластор так и не смог. И вновь полюбить Кирстин ему тоже было не под силу.
К середине июня его начали мучить кошмары: жена снилась ему в образе сомалийской красноглазой дегдер, а сын раскидывал медно-красные стальные крылья и птицей грома, красным росчерком улетал в крону гигантского Дерева, выросшего на костях и крови британцев. Вместо ветвей Дерево пронзительно топорщилось вытянутыми вверх скелетами с молитвенно протянутыми руками. В глазницах черепов и между ребер пушились алые осенние листья.
Влившись в эту ужасающую крону, птица становилась еще одним скелетом-ветвью, мерно шевелящимся на неведомо откуда взявшемся ветру.
Все закончилось с полнолунием. Когда призрачный голубой свет заглянул в незавешенное окно, Аластор проснулся и подумал, что излечился. Спустя мгновение надежда на чудесное исцеление покинула его.
Спустившись на слабеющих ногах вниз, Аластор прислонился лбом к холодному стеклу, сквозь пелену глядя на темный двор. Луна обошла дом и призывно заглянула в кухонное окно - муть с глаз тут же сошла, рассудок очистился. Но стоило ей скрыться за рваными, стального цвета облаками, как Аластору захотелось завыть. Все молитвы, все, что, как казалось, делало его человеком и самим собой, мигом вылетело из головы.
Он бросился прочь из дома.
С неба сыпался мерзкий дождевой песок. Он покалывал щеки, шею, а ветер холодил разгоряченное лицо. Аластор брел прочь от дома, спотыкаясь о камни и собственные ноги. Последним домом, который он миновал, был дом судьи МакГрафи. За его крепкой оградой Аластор и упал - ноги отнялись.
Он услышал бесконечно далекий и безгранично близкий вой, нарастающий с силой и мощью девятого вала, но так и не понял, не смог осознать, кто источник этого звука.
Захрустели кости, суставы заскрипели, выворачиваясь. Аластор шумно вдыхал запах влажной майской земли. Остро тянуло еловым лапником, вызывающе пахло куницей. Боли он не испытывал, мозг отказывался работать. Нервные окончания отмирали одно за другим, кожа зудела, и хотелось расчесать ее до крови, ночная рубашка осталась далеко позади.