Я не могу сказать, что потерял сознание. Я лежал рядом с рубкой. В моих ушах звенели бесконечные колокола. Мне даже показалось, что я слышу низкий бас Биг-Бена, несущейся над Темзой. К этому приятному звону примешивались далекие раздражающие шумы. Я приложил немало усилий, чтобы встать, когда почувствовал, как меня схватили и подняли. Я завопил и принялся отбиваться изо всех сил.
— Слава богу! — воскликнул Джеллевин. — Он не умер.
Я попытался приподнять одно веко, которое весило, словно свинцовая пластина. Показалось желтое небо, испещренное косыми линиями. Потом я увидел Джеллевина, который шатался, как будто выпил сверх меры.
— Господи помилуй, что с нами происходит? — плаксивым голосом спросил я, поскольку по лицу моряка ручьем текли слезы.
Он без слов потащил меня в каюту. На одной из коек лежала неподвижная масса. Все воспоминания разом вернулись. Я схватился рукой за сердце. Я узнал внезапно распухшую голову Стевенса. Джеллевин напоил меня.
— Это конец! — расслышал я его слова.
— Конец, конец, — я, как глупый попугай, повторял его слова, пытаясь осмыслить происходящее.
Он наложил холодный компресс на лицо матроса.
— А где Фрайар Такк? — спросил я.
Джеллевин разрыдался:
— Как… остальные… мы его не увидим… больше никогда.
И со слезами изложил то немногое, чему был свидетелем.
Все произошло с невероятной быстротой, как все последовательные драмы нашего нынешнего существования. Он был занят в трюме смазкой двигателя, когда услышал отчаянные призывы с палубы.
Выбежав наверх, он увидел Стевенса, яростно сражавшегося с окружавшим его подобием серебряного шара, потом моряк упал и застыл в неподвижности. Рукавицы и парусные иглы Фрайара Такка были разбросаны вокруг грот-мачты. Его самого нигде не было. Шкот правого борта сочился свежей кровью. Я без сознания лежал у рубки. Ничего больше он не знал.
— Когда Стевенс придет в себя, он, быть может, расскажет больше, — с трудом выговорил я.
— Придет в себя! — с горечью ответил Джеллевин. — Его тело превратилось в мешок с костями, смесь переломанных костей и разорванных в клочья органов. Этого гиганта, который пока еще дышит, можно считать мертвым, мертвым, как и остальных.
Мы позволили Майнцскому Псалтырю плыть по своей воле. На судне остался всего один разодранный парус. Судно, скорее, дрейфовало, а не плыло.
— Похоже, все доказывает, что основная опасность поджидает на палубе, — как бы про себя сказал Джеллевин.
Мы сидели, запершись, в моей каюте. Стевенс хрипло дышал, нам было тяжело его слышать. И надо было то и дело вытирать с его губ кровавую пену, вытекавшую изо рта.
— Я не засну, — сказал я.
— Я тоже, — ответил Джеллевин.
Мы закрыли и закрепили винтами крышки иллюминаторов, хотя задыхались от духоты. Судно слегка покачивало. Внезапно, около двух часов ночи, неожиданное отупение смешало все мои мысли. Мною овладела полудрема, насыщенная кошмарами. Я рывком проснулся.
Джеллевин бодрствовал. Его глаза с ужасом смотрели в сверкающее дерево потолка.
— По палубе ходят, — тихим голосом произнес он.
Я схватил мушкет.
— К чему? Сохраним спокойствие. Ого! Они не смущаются.
Палуба гремела от быстрых шагов. Словно там бегала целая толпа занятых людей.
— Я в этом не сомневался, — добавил Джеллевин. И скривился в улыбке. — Мы превратились в рантье. За нас кто-то работает.
Шумы стали внятнее. Скрипел руль. Кто-то производил маневр, ставя судно под ветер.
— Поднимают паруса!
— Дьявол!
Псалтирь с силой покачнулся, потом накренился на левый борт.
— Пошли левым галсом под этим ветром, — одобрительно сказал Джеллевин. — Эти чудовища и кровожадные гады превосходные моряки. Лучший яхтсмен Англии на прошлогодней регате не осмелился бы таким образом стать под ветер, — и добавил: — И что все это доказывает?
Я бессильно махнул рукой. Я уже ничего не понимал.