Люди разошлись, фыркая от смеха. Молодой человек громко выкрикнул, радуясь скандалу.
— Вот она, — осклабился мой дьявольский сосед.
— Начальник вокзала, он… ку-ку, — пропел на французском молодой пьяница.
Оба парохода подали последние сигналы. Падающие от усталости кельнеры гасили лампы.
Мы с Хеллен направились к пароходу, не подав друг другу руки.
В последний раз обернувшись на едва освещенный трактир, я поразился жуткому зрелищу: Мефистофель ударами стилографа выкалывал глаза молодому человеку.
— Отстаньте от меня, — сказала Хеллен, — вы пьяны.
Густой туман накрыл озеро. Несколько минут мы плыли, словно раздвигая пепел.
Пассажиры спустились в межпалубные салоны, где подавали горячие напитки. На ступеньках трапа храпели заснувшие пьяницы.
Мы остались на верхней палубе одни.
— Пьяны, — повторила Хеллен, — вы мне неприятны!
— Я вас видел, — пробормотал я. Мое сердце щемило от ревности.
Она разъярилась. Я не подозревал, что столь очаровательный ротик, как ее, может изрыгать такие жгучие ругательства.
Ее пальцы с ногтями, сверкающими подобно крохотным лезвиям, опасно тянулись к моему лицу.
В этот момент я сделал роковое движение.
Мы стояли рядом с выходом на наружный трап со свисавшей запорной цепочкой.
Она отступила. Ее глаза широко раскрылись, по-детски округлившись от страха. Словно прося прощения, ее рука рассекла пустоту.
Вода приняла ее без всплеска, без крика… Вода убегала вдаль, черный быстрый поток, похожий на смазанную ременную передачу.
— Женщина за бортом! — закричал я.
Рулевой машинально повернул штурвал и уронил голову на чашку, лопнувшую, как лампочка.
— Кто-то за бортом… за бортом…
В салоне люди спали в каких-то отвратительных позах.
Две женщины были полностью обнажены. В шевелюре одной из них догорала сигарета, распространяя резкий запах тлеющих волос.
— Кто-то за бортом… за бортом… машинное отделение.
На меня из-за решетки на мгновение глянуло лицо с покрасневшими глазами.
— …шел бы ты в задницу, — прохрипел голос, — пьяная тварь!
Я скатился вниз в салон.
— На помощь! Женщина!
Наконец ко мне подошел кельнер.
— Не кричите так, месье, вот ваше сухое шампанское.
И налил мне бокал кислого розового напитка.
— Нет, не кричите! Вам не хватает доверия? Вы больше никогда не сможете ее потерять!
Я увидел перед собой Мефистофеля.
— Вы больше никогда не сможете ее потерять, — повторил он. — Договор подписан.
Это была та же маска с Мюгельвердера, но она вдруг стала реальностью.
Все его существо излучало свирепую угрозу.
Мне внезапно показалось, что ранее человек загримировался и стал «уродливее», а теперь грим постепенно отслаивался.
Его рука стала когтистой, и лицо искажала не гримаса, а неведомые стигматы.
Он поднял на меня глаза, наполненные жидкой серой, опрокинул кресло на спящего человека и, пятясь, отступил к трапу.
— Все подписано, успокойтесь.
Бесформенная рука потрясла в воздухе пергаментом в знак прощания.
Над Мюгельзее занималась заря.
Хлынул ливень.
Мы подошли к скользкому причалу, официантка в зеленом непромокаемом плаще разносила на подносе стаканы со шнапсом.
На дальнем полигоне раздавались глухие залпы, приветствующие пробуждение города.
Я не вернулся на Мендельсонштрассе.
Я бродил по городу.
Трижды я разглядывал мертвецов через окна моргов.
Хеллен среди них не было. Мюгельзее ее не вернуло.
Трижды я оказывался перед вокзалом Анхальт, собираясь уехать, и каждый раз с тяжелым сердцем возвращался в центр Берлина.
Я обнаружил странные улочки, высокие здания, в окнах которых торчали бледные лица, словно ищущие взглядом что-то вдали.
Были и другие улицы, где в едкой тени тянулись бесчисленные пустые склады, в которых там и сям трудились одинокие силуэты.
Один раз я очутился внутри этих громадных ангаров, которые высокими сводами нависали над выложенным плиткой гектаром земли. Там царил сумрак, и там я заметил одинокого человека, склонившегося над одним единственным тюком. Я подошел ближе и увидел, что он мертв. Он был задушен. Из его рта торчал кляп из пакли, похожий на бесконечный поток оранжевого дыма.
Самоубийца или жертва убийства в центре этого окруженного стенами пространства — моя душа ощутила это, как квинтэссенцию ужаса, алгоритм мерзости.
Моя формулировка была глупой и бессмысленной, как и моя жизнь, — «Берлин суть смерть».