Дела давно минувших дней
Этим же днем случилось происшествие, положившее начало той цепи непонятных случаев, которые выковала для меня судьба. Впрочем, начало-то было положено еще в мой первый же вечер в Петрозаводске…
Да не суть важно.
Итак, репетиция «Горя от ума» прошла успешно, всеми (за исключением Карновича, да и бог с ним!) было признано мое право ставить такие мизансцены, какие мне заблагорассудится. Мы начали расходиться, я задержался на крыльце, беседуя с очень милой и приветливой актрисой-любительницей Елизаветой Петровной Ивановой, дочерью здешнего преподавателя математики в мужской гимназии, и с «героем» Василием Васильевым, из ссыльных политических, очень представительным и талантливым человеком, которому, конечно, только из-за этого таланта и дозволено было войти в труппу: он некогда был на вторых ролях в Самаре и считался здесь почти профессиональным актером. Даже не признаваясь себе в этом, я тянул болтовню в надежде, что вот-вот выйдет Эльвира Михайловна. И дождался-таки! Она вышла в прелестной белой шубке, улыбнулась нам всем, потом взглянула на меня… в этот миг крикнули, что санки ее превосходительства готовы…
Мне показалось, она хотела что-то сказать кроме простого «прощайте, господа, до встречи завтра», но удержалась, кивнула и начала спускаться. Я кинулся подать руку… вышедший вслед за нею из театра Карнович попытался опередить меня, мы столкнулись и оба грохнулись к ногам владычицы наших сердец.
Она засмеялась, вслед за ней и Елизавета Петровна. Мы кое-как поднялись со скользких ступенек, потирая ушибленные бока и глядя на друга по-волчьи… и вдруг из-за санок выскочила какая-то женщина. Я сразу узнал этот клетчатый платок, эту голову с необыкновенно светлыми, соломенными волосами.
– Hyv@д@ em@д@nt@д@ apua! – крикнула она на непонятном языке. – Oma vauva kuolee!
– Что она говорит? – удивился я.
– Не понимаю, – пожал плечами Васильев. – Я здешнюю речь почти не понимаю. «Hyv@д@ em@д@nt@д@» – это вроде добрая госпожа. А дальше не знаю.
– Еще не хватало эту тарабарщину знать, – фыркнул Карнович.
– «Добрая госпожа, помогите! Мой ребенок умирает!» – вот что она сказала, – перевела Елизавета Петровна. Я не удивился, что она поняла слова незнакомки: еще накануне репетиции она обмолвилась, что прожила в Петрозаводске всю жизнь, и среди местных жителей у нее были друзья.
Эльвира Михайловна, которая все это время молча смотрела на девушку, вдруг кивнула и двинулась к ней. В первую минуту мне показалось, что она тоже не поняла слов и ждала перевода, но тут же услышал ее голос, звучавший очень спокойно и ласково:
– Ei tarvitse itke@д@. Kerro kaikki. Autan sinua.
– Ее превосходительство говорит: «Не надо плакать! Я помогу тебе. Расскажи мне все!» – прошептала Елизавета Петровна.
– Госпожа губернаторша знает по-фински?! – изумился я.
– Да, ее учил друг моего отца и очень удивлялся ее памяти и способностям, – сказала Елизавета Петровна.
Эльвира Михайловна и девушка-финка говорили очень тихо, и, хотя всем хотелось знать, о чем идет речь, все считали неловким к ним приближаться.
Наконец девушка согнулась в поклоне, таком низком, что показалось, будто она хочет упасть Эльвире Михайловне в ноги, но губернаторша ее удержала и крикнула:
– Ефрем Данилыч!
Кучер соскочил с козел и приблизился:
– Чего изволите, ваше превосходительство?
– Голубчик Ефрем Данилыч, – сказала губернаторша, – свези эту девушку – ее зовут Синикка Илкка – к господину Леонтьевскому и передай, что я велела с ней поехать к ней домой и сделать там все, что потребно, с тем же прилежанием, как если бы он ради меня старался.
– Антон Никодимович Леонтьевский – доктор, который губернаторскую семью пользует, – прошептал Карнович с видом посвященного. – Ну и ну, сколь же милостива ее превосходительство к недостойным!
Елизавета Петровна и Васильев что-то пробормотали одобрительное, а я не мог исторгнуть из своей груди ни звука. Дай я себе волю, мог бы только что-то невразумительно-восторженное прокричать.
Как я мог ее осуждать, как я только мог! Судить надо по делам, а не по словам, и сейчас Эльвира Михайловна, прекрасная, несравненная Эльвира делом доказала, что достойна даже не любви, а обожания. Впрочем, сделала она это по доброте душевной, доказывать ей было некому, не мне же, глупцу ничтожному!
Губернаторские санки увезли девушку, которая все еще плакала, но теперь – от радости.
– Ну вот, господа, – сказала Эльвира Михайловна, пожимая плечами и улыбаясь, – теперь я принуждена идти домой пешком. Какой ужас, верно?
Мы все расхохотались, и она первая – прежде всего потому, что до губернаторского дома оставалось какая-то осьмушка версты[2], и, понятное дело, путь этот проделывался губернаторшей в санках исключительно заради важности.