— То-то и оно! Фантазируем дальше, не так ли? Этот луч, нижний, так походит на острую, по последней испанской моде, бородку. А боковые отростки звезды — как уши, странные такие, нечеловеческие, острые и отвисшие. Что же сверху? Эти, последние два луча?!
— Рога?!
Инквизитор перекрестился, поцеловал, на всякий случай, чтобы не приманить нечистого, распятие.
— Увы, да... Козлиная морда, и мы знаем, кто за ней может скрываться. И он больше, а значит, сильнее создания Божьего. Но мы же можем и эту звезду превратить в пятиугольник, а его — в звезду... И Бог возьмёт верх. Но — так же до бесконечности можно, и поединок не завершается победой. Только перемирием для собирания новых сил. Вот и готово доказательство равенства сил Бога и Люцифера, вполне достаточное для многих нестойких умов.
— Умов, знакомых с чертежами, с геометрией, а следовательно, подготовленных к такого рода рассуждениям. Крестьянин вас просто не дослушает. А если и дослушает — не поймёт.
— Вы правы, святой отец! Вера свойственна простому уму; для изощрённого она — испытание, и не всем дано его пройти...
— Вам — дано?
— Святая служба решила, что я чист и невиновен перед церковью. А уж перед Богом... Не нам решать за Него, не так ли?
— За Него — не нам, вы правы, сын мой.
На «вы», и не раз, оценил ли это, Джордано Бруно? По поклону молодого доминиканца было видно, что — вполне. Умный ты, ноланец, нам в инквизиции нужны такие. Кого — в сотрудники; кого — на допрос с пристрастием.
— А за Святую службу я, многогрешный, имею право решать. Слушай же, брат Джордано! Сейчас я молод, мне недавно исполнилось сорок. Но неминуемо грядёт время, когда придётся задумываться о преемнике, подготовленном и способном продолжить моё дело. Готов ли ты посвятить жизнь такой тяжёлой и грязной, но необходимой для людей службе, как моя? Принять на свою душу грехи этого города, как Христос принял на себя всю грязь мира?
Снова молодой доминиканец падает на колени, целует перстень на руке магистра-инквизитора.
Что ж, Габриэле Салюцци не ошибся в своём выборе.
Amen.
По пути домой Джордано Бруно размышлял, откуда во время беседы с инквизитором к нему пришло вдохновение. Геометрическое доказательство подобия Бога и Сатаны нежданно вспыхнуло в голове. Отец Джордано готов был поклясться, что нигде не читал подобного.
Случайность? В шестнадцатом веке в такое не мог поверить никто.
Может, это воля Господа? Ноланец Бруно был не прочь согласиться с этим.
Уважаемые читатели, вы слышали, конечно, слово «демон»... Люди невежественные, но с большой фантазией, говорят, что среди них особо выделяют домашних, или личных, демонов, невидимых, но способных обретать по желанию своего господина плоть. Доктор Иоганн Фауст, желчный и насмешливый, загнал, если верить слухам, своего демона, послушного и робкого Мефистофеля, в тело чёрного пуделя. Врач и маг Парацельс держал демона Азота в хрустальном шаре на рукояти своей шпаги, припечатанным золотым египетским знаком «анх», «жизнь», ошибочно принимаемым тогда за христианский крест с петлёй вверху.
Гедекин, личный демон Джордано Бруно, был невидим и незнаем своим хозяином. Он тихо сидел внутри Бруно, осторожно заперев частицу души хозяина. Так, мелочь, многими и не затребованную в течение всей жизни, — совесть.
У демона не было своих глаз, чтобы читать. Рук, чтобы перелистывать книжные страницы.
Но было очень интересно, что же скрывают библиотеки инквизиции.
Гедекин — демон любопытства.
Андрею же Молчану было интересно, как можно использовать такое ценное знакомство для блага Руси и её государя.
Когда Джордано Бруно поделился новостями, гордясь, что его начнут готовить на роль инквизитора, Молчан рассыпался в поздравлениях, пообещал написать письмо в Париж, Уолсингему. Да, конечно, никаких имён и даже намёков, способных принести неприятности молодому доминиканцу. Сэр Френсис умный, он поймёт то, что останется тайной для остальных.
Молчан выполнил обещание и написал в Париж. Шифром, известным только троим — ему самому, Уолсингему и почтенному доктору Ди, придумавшему математический код ещё в Лондоне.
Второе же письмо ушло в Нюрнберг, Маргите Колман.
Нежные слова, написанные заносчивым английским дворянином молодой дочери немецкого купца, дышали непритворной искренностью.
Нельзя говорить, что любишь, если не чувствуешь этого.
Искренне — нельзя.
1 1. Злата Прага
неция была в представлении Андрея игрушкой — потёртой, грязноватой, с опасными острыми гранями, но родной и обжитой. Этот же город, с его осенними туманами, нависшими над умершей рекой без видимого течения, над светлой громадой королевского замка... С извилистыми тёмными улочками, странным говором горожан, похожим на русский, но чуждым, непонятным... Он пугал своей нереальностью, невозможностью зацепиться глазами за детали и подробности, материальной несостоятельностью, жителями, выпавшими из времени и пространства. Не город, а сплошное отрицание... Почтенному доктору Ди здесь было привольно и комфортно. Молчану же хотелось вытащить из ножен шпагу и вызвать на дуэль genius loci, духа места.