Под Рождество, через три месяца после описанного выше, к Умному-Колычеву в хоромы пришёл Малюта Скуратов. Князь, ждавший если не ареста, так тайной смерти, решил, что настал час, предсказанный царём на пытке Бомелия.
— Проститься пришёл, — сказал нежданное Малюта. — На войну государь отправляет. Предчувствие есть, что не свидимся больше.
— Да уж, Григорий Лукьянович! Если тебя не убьют, так меня казнят, потому что много лишнего знаем, — кивнул головой Умной.
— Тяжко государю без нас будет... А, вот гляди ж ты, с нами — ещё хуже.
— Всё приходит в негодность, и нет незаменимых...
— Философия, — выцедил сквозь зубы иноземное слово Малюта.
— Жизнь, — ответил князь.
Через месяц Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, более известный как Малюта, повёл свои войска на штурм прибалтийской крепости Пайда. Уже некому было отводить от стен штурмовые лестницы, уже подались крепостные ворота. Матлота, с хоругвью в высоко поднятой руке, был хорошо виден царю, наблюдавшему за штурмом.
Ещё лучше его видел демон Риммон, ставший, после казни Бомелия, помощником нового царского лекаря.
Демон знал, насколько разной бывает человеческая радость. Вот, посмотрите, радость победителя, чистая и святая. От которой у демона в животе не просто изжога — пламя. Но есть ведь и радость мстительная, тёмная. Угодная силам нечистого.
Порадуйся, как хочется демону, царь московский! Вот и повод приспел...
— Наша берёт! — кричал Малюта с приворотной башни, откуда уже выбили ливонцев. Только неубранные трупы защитников крепости да выстрелы ручниц, изредка бахающие во внутреннем дворе, не давали забыть, что идёт бой.
За спиной Малюты приподнялось тело одного из убитых ливонцев. Закричал в ужасе стрелец, разрядил в шагающий на него труп пищаль. Ливонец дёрнулся, приняв в себя порцию свинца, сделал ещё пару шагов вперёд.
Малюта успел повернуться к неожиданному противнику, но прикрыться от удара уже не смог. Меч ударил царского палача в незащищённое горло.
И Малюта Скуратов умер.
Что, правитель московский, радостно тебе?
В Волоколамском монастыре, славном памятью настоятеля, защитника православия Иосифа Волоцкого, в соборе висела икона Божьей Матери, написанная по просьбе и на средства Григория Лукьяновича Бельского, смиренного раба Божьего. В тот зимний день она покрылась благоухающими капельками мира, драгоценного восточного масла.
— Плачет, что ли, икона-то? — шептались прихожане. — Неужели с Малютой случилось что?
Господи, помяни его в Царствии Твоём...
Как часто они собирались здесь вместе, втроём. Опричный боярин князь Умной-Колычев да дьяки Щелкалов и Грязной.
Только теперь — по разные стороны стола с допросными листами. Умной, безоружный и распоясанный, должен оговорить сам себя, раз на то воля государя.
— Неужели ничего нельзя переменить?
Григорий Грязной, простая душа, не может сдержать чувств. Андрей Щелкалов, хитрый — не зря же стал главой Посольского приказа — помалкивает, но взгляд прячет. Тоже не по себе, вестимо.
— Давно ждал этого, Григорий. Так что — лей чернила, точи перья. Будем мой смертный приговор придумывать.
— Во внутреннюю измену никто не поверит, — деловито заметил Щелкалов.
— Спасибо, — кивнул Умной. — Может, к Бомельке меня прицепить, мол, для Англии что делал?
— На Москве всем ведомо, что через тебя Бомельку спалили, — не согласился уже Грязной.
— Да что ж я, святой, что ли? Уж и греха на меня не найти?
— Крымскому царю-собаке едва дорогу на Москву не открыл, — предложил вину Щелкалов. — Воеводы Воротынский и Хворостинин насилу Девлета обратно повернули.
Где стрельцы и опричники, что под командой Умного закрыли татарам дорогу на стольный град? Разве поднимешь их из братских могил, разве расспросишь, как было на самом деле?
А воеводы промолчат. Не от трусости. Потому, что поймут, как понимал Умной, — то дело государственное.
— Царь идёт! — дьяк Разбойного приказа, низко кланяясь, уже открывал дверь в пыточную.
Иван Васильевич Грозный оглядел открывшуюся перед ним сцену. Три солидных мужа за одним столом, погруженные в решение важной проблемы. Как бы правильно отправить одного из них на плаху.
Работа.
— Сядьте, — махнул ладонью на поклоны. — И я с вами сяду... Скажи, Василий Иванович, решил уже, кому дела передавать будешь?