— А меня благословишь ли, отче?
— Благословляю добрых на доброе, — ответил Филипп, перекрестив боярина. — Ступай с миром, Василий Иванович!
— Прощай, — негромко произнёс Умной, поднимаясь с колен.
Уже протянувшись к дверной ручке, он обернулся.
Последний раз взглянул на Филиппа. Последний раз поклонился. И ушёл, притворив за собой дверь.
Словно опустил крышку на домовину-гроб.
Коридор, куда выходили келейные двери, был пуст. Точнее, так показалось боярину в первый миг. И тотчас из оконной ниши появился юноша Андрей, всё это время охранявший переговоры хозяина от излишнего любопытства. Уши — они тоже орудие дознавателя.
Андрей поклонился, сказал, отвечая на невысказанный вопрос:
— Всё тихо.
— Пока тихо, — невесело ответил боярин. — Пока господа новгородцы не пожаловали.
У Андрея дрогнули ресницы. Молод ещё, чтобы свои чувства скрывать, заметил про себя Умной. Ничего, научится. С нашими-то делами...
Или погибнет в безвестности, как не один и не дюжина до него, в литовских застенках, крымских отхожих ямах, шведских каменных мешках. Без соборования и отпевания. Без надежды, что друг или любимая после смерти закроют ему глаза.
И, зная, что гибель может быть лютой и страшной, всё равно пойдёт по царскому повелению, переплывёт студёные северные моря, переберётся через безводные южные степи — не за деньги и почести, а для службы отчине своей.
Сегодня Умной-Колычев собирался изменить судьбу юноши. Удачной ли окажется жизненная тропка Молчана? А вот на это воля не боярина и, страшно подумать, даже не царя Ивана Васильевича — на всё воля Божья!
— Не смотри так, — сказал боярин. — Царь с тобой сегодня после Филиппа говорить пожелал. Честь большая...
Зная, что не услышит ответа, подтвердил невысказанные слова:
— Но и угроза есть, вестимо. Гроза — она кого дождиком примочит, а кого и молнией пожалует. Робеешь?
— Терпимо, — потупился Молчан.
«Красна девица точно, — подумал боярин. — Только с кинжалом в рукаве, спаси, Господи, и помилуй».
Царский соглядатай Степан Кобылин ждал их внизу, у крыльца братского корпуса. С ним вместе морозили свои носы на предрождественском морозе несколько монахов, презревших молитвенное бдение ради более важного дела. Келарь и трапезник хотели знать, как приветить государя, есть ли какие распоряжения.
Князь Умной-Колычев, от проявлений раболепства становившийся сразу высокомерным — а как ещё прикажете обращаться с рабами? — выцедил сквозь зубы, что лучшее для братии не появляться на глаза государю. Встретить с почётом — да и по кельям. Целее, мол, будут.
Монахи побледнели.
Интересно, как бы они повели себя, узнав, что к монастырю не только царские люди стремятся, но и отряд новгородских изменников, которым терять нечего, даже душу, уже запроданную нечистому?
Первые гости пожаловали под обед.
Морозный треск снега под копытами был слышен издалека, и монахи Отроча монастыря успели перевести замерший от страха дух, выстроиться двумя рядами у ворот обители. Игумен, ещё не старый, но какой-то сморщенный, будто из него выпустили воздух или половину крови, беззвучно шевелил посиневшими с мороза или от ужаса губами. Молился? Или повторял приветственное слово государю?
Но это был не царь Иван Васильевич.
Всадники, как и кони, — тёмные, кажущиеся тенями на фоне белейшего снега. Нарочито грубая ткань верхних одежд, на контрасте — богато украшенное оружие стоимостью не в один год дохода со среднего поместья. Ощерившиеся в смертном оскале отрубленные собачьи головы, притянутые кожаными ремнями к сёдлам и бьющиеся при движении о стремена и мысы щегольских сапог. Полумонахи-полувоины...
В монастырь пожаловала царёва охрана — недоброй для кого-то памяти опричники.
Иноки выставили перед собой, как щиты, иконы, запели величальную... «Словно заговор от зла произносят», — подумал Андрей. Юноша искоса, осторожно, чтобы не привлечь внимания, рассматривал ожидаемых гостей. Наглы, но не опасны, решил он вскоре. Ни единого знакомого лица. Слуги слуг царёвых, мелкая сошка. На таких прикрикнуть — и вся развязность спадёт.
Опричники, нарочито не обращая внимания на монахов, рассредоточились по обители. Несколько всадников осталось у ворот, поглядывая на заледеневшую Волгу. «Вот откуда царя ждать надо», — подумали, не сговариваясь, боярин и его слуга: так работа ум шлифует, одинаково мыслить приучает.
Или нет, не так. Одинаково мыслить — это, увы, и ошибаться сообща. Об ином говорим: приучает видеть, вникать и сравнивать. И, если выводы одни и те же, принимать как рабочую версию и работать с ней, проверяя и не доверяя самим себе.