Ридольфи застыл, как жена Лота, превратившаяся в соляной столб.
— Он умер на дыбе, но успел рассказать людям милорда много интересного.
— Милорда?
— Вы разве не знакомы с графом Сесилом, сударь? Милейший, скажу вам, человек. С мягкими руками и детским взглядом. Добрым таким...
Андрей ядовито улыбнулся. «Забирает», — подумал он, глядя, как лицо банкира начинают покрывать бисеринки пота.
— Например, о том, сколько денег передал мятежному графу неизвестный доброжелатель.
— Ага! Неизвестный?!
Ридольфи явно оживился. Соляной столб оттаял.
Ничего, думал Молчан, сейчас мы доведём тебя до кипения. Выпаривать соль будем, значит...
— О да, милорд не знает его имени. Не то, что мы с вами, не так ли, сударь? Но знает суммы, напомню. Как и мы с вами, сударь. Но не Ганза...
Bueno, как говорил учивший его в Москве итальянец, пробивая защиту и касаясь кончиком шпаги незащищённой груди. Хорошо, сударь, вот я обозначил удар. Вести руку дальше или признаете поражение?
Ридольфи выпарился.
Мятежникам Нортумберленда досталось гораздо меньше денег, чем давала Ганза. Ридольфи хватило глупости и жадности, чтобы обокрасть немецких купцов. Банковский процент, per favore...
— Что вы хотите, сударь?
— Взаимопонимания, не больше. Знать о переписке, что идёт через вас. О людях, к вам обращающихся. Обо всём, сударь, что делается против её величества...
— Это же петля, — в ужасе прошептал Ридольфи.
— Отнюдь! Быть может, для кого-то, но не для нас с вами, сударь! Мы ещё не заработали всех денег, не так ли?
Андрей улыбался. Дружелюбно, как волк, нашедший овечье стадо.
— Сколько вы хотите?
— Предлагаете долю? Польщён. Но можете и дальше продолжать обкрадывать Ганзу и испанцев, это не моё дело. Я буду, если не возражаете, торговать полученной от вас информацией.
— Разве у меня есть выбор?
— Ну... Если не рассматривать вариант петли, то нет.
Ридольфи, совершенно убитый, стек на стул, сминая задом лежащие на нём свитки.
— Я рад, что мы нашли общий язык, — дожимал Андрей близкого к реальному безумию банкира. — Осталось написать одну бумагу, и я откланяюсь. Время позднее, спать пора...
— Что за бумага? — потянулся к перу Ридольфи.
Даже не спорил, не сопротивлялся. Андрей сам удивился, как легко сломался великий заговорщик. Что ж, там, наверху, столько навоза плавает...
— Я продиктую. Пишите, сударь!
«Расписка
Получено от короля Испании сполна на нужды графа Нортумберленда через Ганзу.
Лондон, Штальхоф.
Ридольфи».
— И число поставьте... скажем, семнадцатое ноября прошлого года... Вы ведь были в то время в Англии, сударь?
— Да.
Ридольфи подписал расписку, как смертный приговор. Что, собственно, в этом случае было одним и тем же.
— Это страховка, сударь, на случай, если вам захочется меня обмануть или выдать кому... Вы же не сделаете такой глупости, правда?
— Но и вы меня не обманите, сударь! Мы же с вами — честные люди, не так ли?
— О да, сударь!
Андрей, честно солгав, засунул драгоценный листок за обшлаг рукава и откланялся.
Вот и необходимое графу Сесилу доказательство.
Покидая дом, Андрей заглянул в привратницкую. Слуга, открывавший ему дверь, мирно спал, всхрапывая во сне.
Засапожным ножом, возвращённым при расставании одним из людей Уолсингема, Молчан перерезал горло так и не проснувшемуся мужчине.
Больно смуглым тот был для англичанина. Как Уолсингем. Или, Боже избави, испанский соглядатай.
Андрей хотел быть уверен, что никто посторонний не узнает о его визите к флорентийскому банкиру. И взял грех на душу.
Уильям Сесил молча следил глазами за женщиной, метавшейся по длинной стрельчатой галерее.
По представлениям шестнадцатого века она, приближаясь к сорока годам, уже давно перешла границу молодости. Сесил же помнил её ещё юной хрупкой девочкой. Годы своё забрали, изменив женщину, и, как он думал, не в лучшую сторону. Хотя — мужчинам она продолжала нравиться. Вкусы у нас, уважаемые читатели, бывают настолько странными и необъяснимыми...
Итак, дама уже не юна. Лицо, когда-то приятно-округлое, высохло и заострилось, став похоже на обтянутый кожей череп. Волосы, прежде густые и белокурые, порыжели и сильно вылезли. Парикмахерам приходилось идти на многие ухищрения, чтобы зачесать остатки в более-менее пышную причёску.