Город показался к вечеру, разорвав тёмным пятном огненный шнур заката. Приземистый кремль отряд оставил в стороне, повернув к цепи монастырей, охватывающих город неровным кольцом. Один из них опричники перекрыли со всех сторон, чтобы никто не вошёл и не вышел.
Привратница Покровского монастыря была разбужена осторожным стуком в калитку. Затеплив светильник, монахиня, недовольно поджав губы, пошла к воротам, откинула заслонку смотрового окна.
Выпустив светильник из рук и охнув, села на землю.
Там, с другой стороны, стоял зверовидный человек, нехорошо скалящий зубы и шипящий:
— Открывай, мать моя, женщина!
Малюту Скуратова знали в лицо и в далёком от Москвы и Александровой слободы Суздале.
Задрожавшими руками монахиня откинула засов на воротах, впустив Малюту, ведущего за собой коня на поводе, и двух всадников, едва видных в спустившейся тьме.
— Ключи от собора у кого? — спросил один из всадников, тихо и властно.
— Не заперт собор, — зачастила привратница.
— Тогда затвори ворота, — приказал тот же всадник. — И молчи обо всём, что видела.
Оставив коней у ворот, трое мужчин быстрым шагом направились к светлой свече собора. Им было всё равно, что они вошли на землю женского монастыря, нарушив покой инокинь.
Потому что не женщины были нужны, и не покой живых собирались они потревожить.
Интересовали те, кто был погребён в подклети собора.
Мёртвые.
— Огня мне!
Иван Васильевич, пока не проронивший ни слова, снова брал бразды управления.
Малюта, пощёлкав кресалом, запалил факелы, раздал спутникам, не обделив и себя.
Умной за кольцо потянул калитку в воротах собора. Петли негромко скрипнули, и Малюта первым, вытянув перед собой руку с факелом, вошёл в храм.
Светлые пятна беспокойно зашевелились на каменных плитках пола и стенах, выхватывая фрагменты фресок с суровыми ликами святых, осуждающе глядящих на незваных гостей.
— Прости нас, Господи!
Иван Васильевич размашисто перекрестился, его спутники — следом.
— Вон и лестница, — зашептал Малюта. — Правее амвона, видите?
Голос звучал гулко, словно и не шептал Малюта, но говорил с глухими, громко и отчётливо.
Умной, ещё раз перекрестившись, первым ступил на выщербленные ступени, ведущие в подклеть собора, в крипту, где нашли последний приют самые знатные насельницы монастыря.
Их покой и собирались нарушить царь и его спутники.
Факелы потрескивали, дыхание мужчин, нервное и хриплое, поглощалось серой влажной штукатуркой холодных стен.
Подклеть оказалась небольшой, с низким сводчатым потолком. На потемневшей штукатурке чёрным квадратом, как старая паутина, выделялась икона, то ли очень старая, то ли пострадавшая от сырости и холода.
И — ряды надгробных плит. Между ними, склонив факелы, тут же разгоревшиеся чадным пламенем, заходили Умной и Малюта. Царь, воткнув свой факел в крепление на стене, остался у входа, безмолвным часовым покоя давно умерших.
— Не нашли, — развёл руками Малюта.
— Хотя и должна быть, — заметил Умной, поднимая факел повыше.
— Как не нашли?
Иван Васильевич недобро сверкнул глазами.
— По документам архива царского выходит, что сын Соломонии здесь похоронен, близ матери.
— Вот, государь, изволь сам видеть. — Малюта подошёл к надгробной плите, одной из многих. — Вот здесь инокиня Софья лежит, что Соломонией в миру названа была. Рядом — только одно захоронение, на плите читаем, что в лето 7034-е от сотворения мира здесь в Боге успокоилась старица Александра... И всё, государь!
— Стой, где стоишь!
Умной метнулся к Малюте.
— Смотри, государь, расстояние-то между плитами здесь иное, чем везде! А уж смерть инокини почитали, небрежностей быть не может...
Малюта Скуратов, стоявший меж двух надгробий, понял, на что намекает боярин, чиркнул каблуком сапога по земле, покрывавшей пол крипты. К стене отлетели комья, осыпались с шумом. Иван Васильевич недовольно поморщился — нарушить покой мёртвых, грех-то какой...
— Смотри, государь!
Не до церемоний теперь! Камень, что открыл под землёй сапог Малюты, был могильной плитой.
Ещё и Умной помог, и, когда царь подошёл к тяжело дышащим помощникам, спрятанная могила буквально была извлечена на свет.
— Безымянная плита-то, только узорочье по краям...
Это Умной, склонившись над плитой, сказал своё слово.
— А маленькая какая! Словно для старушки иссохшей.