Доподлинно неизвестно, когда Мишеля увезли в Шелковую в первый раз, но, скорее всего, в очень раннем возрасте, и от этой южной поездки осталось у него лишь смутное воспоминание. На уровне ощущений. Неизвестно также, сколько раз бабушка возила его в «земной рай» до 1825 года. Аким Шан-Гирей, сын племянницы Арсеньевой, на четыре года младший Мишеля, считал, что раза три. В первую поездку (или поездки) доктора отказались лечить больного ребенка местными грязями и водами, объяснив это тем, что пациент слишком мал. Надежда на мгновенное чудо развеялась. И в ход снова пошли традиционные серные примочки и кормление серным цветом. Это были годы, тяжелые для бабушки и мучительные для внука. Христианские рассуждения, что физические страдания очищают душу, тут никак не работают: в детском возрасте страдания – только страдания. Пребывающий в болезни с рождения, Мишель не замечал страданий, поскольку другой жизни, без них, просто не знал. Однако уже в том раннем детстве, наряду с физическим несовершенством тела, проявились задатки ума и таланты. У Елизаветы Алексеевны хватило любви и мудрости их не задушить, попросту сочтя проявлением болезни.
Один из биографов Лермонтова, Петр Шугаев, который – увы! – пустил в ход неприглядные деревенские слухи, о раннем детстве Мишеля пишет так: он «будучи еще четырех-пятилетним ребенком, не зная еще грамоты, едва умея ходить и предпочитая еще ползать, хорошо уже мог произносить слова и имел склонность произносить слова в рифму. Это тогда еще было замечено некоторыми знакомыми соседями, часто бывавшими у Елизаветы Алексеевны. К этому его никто не приучал, да и довольно мудрено в таком возрасте приучить к разговору в рифму». Страсть к рисованию и «говорение в рифму», конечно, напоминали Елизавете Алексеевне о покойном муже. С одной стороны, это радовало: не в Лермонтовых пошел мальчик. Но с другой – тревожило: вырастет – будет непрактичным.
В 1820 году бабушка снова отвезла внука на Кавказ, и на этот раз доктора разрешили ему лечение водами. Надежды Елизаветы Алексеевны оправдались: мокнущие язвочки зажили. От прошедшего недуга осталось лишь одно напоминание – кривые ноги. Но на этих кривых ногах внук стоял совершенно уверенно и выглядел вполне здоровым ребенком. Так что в Тарханы вернулся уже «чудесно исцеленный» мальчик. Но трепетное отношение к нему сохранилось. Бабушка боялась, что болезнь только отступила, но не побеждена. И буквально через год эти страхи оправдались: лет в семь Мишеля неожиданно поразила кошмарная детская инфекция – скорее всего, корь.
Об этом периоде жизни Лермонтов рассказывал устами своего героя Саши Арбенина: «Саша был преизбалованный, пресвоевольный ребенок. Он семи лет умел уже прикрикнуть на непослушного лакея. Приняв гордый вид, он умел с презреньем улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы. Между тем природная всем склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие <цветы>, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный им камень сбивал с ног бедную курицу. Бог знает какое направление принял бы его характер, если б не пришла на помощь корь, болезнь, опасная в его возрасте. Его спасли от смерти, но тяжелый недуг оставил его в совершенном расслаблении: он не мог ходить, не мог приподнять ложки. Целые три года оставался он в самом жалком положении; и если б он не получил от природы железного телосложения, то, верно бы, отправился на тот свет. Болезнь эта имела важные следствия и странное влияние на ум и характер Саши: он выучился думать. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой. Недаром учат детей, что с огнем играть не до́лжно. Но увы! никто и не подозревал в Саше этого скрытого огня, а между тем он обхватил всё существо бедного ребенка. В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грезами души. Он воображал себя волжским разбойником среди синих и студеных волн, в тени дремучих лесов, в шуме битв, в ночных наездах, при звуке песен, под свистом волжской бури. Вероятно, что раннее развитие умственных способностей немало помешало его выздоровлению».
Биографы Лермонтова по-разному трактуют это признание автора устами своего героя. Добавив в «медкарту» Михаила Юрьевича к неизвестному недугу еще и тяжелую форму кори, они больше интересуются проявлениями «дурного» характера, которым поэт, оказывается, обладал с детства. И получается у них малолетнее злобное существо, «чистый демон», систематически побивающий камнями кур и злодействующий над мухами, как потом будет злодействовать над людьми, доводя их до слез и исступления. То есть из обычного детского баловства (а Миша Лермонтов рос балованным ребенком, баричем, к нему из-за болезней воспитательные меры в виде розги не применялись) выводится скверный характер, доставшийся, очевидно, от Юрия Петровича (страшного и худого человека, по Сперанскому). Упоминания же лермонтовского Арбенина о дворовых девушках, которые ласкали его в детстве и сказывали сказы о волжских разбойниках, и вовсе превращаются в чудовищную глупость вроде крепостного гарема, созданного для любимого Мишеньки по воле Елизаветы Алексеевны. И портрет рисуется соответствующий: избалованный, злобный, развратный барчук, тарханский демон.