Когда его несли обратно во дворец, Эйе обдумывал слова Хоремхеба, и внезапно они заставили его остро ощутить свое одиночество. Он хотел бы пойти прямо к дому Тейе, чтобы обсудить с ней создавшееся положение, но это удовольствие уже никогда не вернется. Тоска по ней жила в нем постоянной тупой болью, которая усиливалась каждый вечер, когда ему приходилось руководить празднествами во дворце Эхнатона, потому что внучка Тейе Анхесенпаатон, будучи великой царской женой, теперь сидела рядом с фараоном на том самом месте, где некогда восседала императрица, оглядывая присутствующих своими бесстрастными голубыми глазами.
Хотя сам Эхнатон ничуть не интересовался своей самой младшей дочерью Анхесенпаатон-Ташерит, Эйе чувствовал жалость к юной царице и часто посылал своего управляющего в детскую справиться о здоровье малышки. Оно было очень скверным. Девочка плохо ела и слишком много спала. Однажды, набравшись сил навестить ее самолично, он встретил там Анхесенпаатон; она сидела на полу с дочерью на коленях. Она кивнула, и он подошел и поклонился. С трудом улыбнувшись, Анхесенпаатон взяла ребенка и протянула девочку ему так доверчиво, будто это была сломанная кукла.
– С ней что-то не так, дедушка, – сказала она. – Посмотри, какая вялая у нее правая ножка, какие слабые у нее ручки. Няньки говорят, что она не плачет, а только хнычет.
Эйе осторожно взял ребенка, глядя на мертвенно-бледное личико, которое было так поразительно похоже на отцовское, почти ожидая, что Анхесенпаатон спросит, как в детстве, может ли он починить ее.
– Царица, – печально сказал он, – думаю, ты должна быть готова к тому, что потеряешь дочь. Врачеватели не знают, что именно с ней не так, как не знаю этого и я. Ты должна любить ее, пока можешь.
Анхесенпаатон с серьезным видом взяла у него девочку и принялась ее покачивать.
– Когда я была маленькой, отец говорил нам, что мы не можем болеть, и умирать нам будет легко, – сказала она. – Моя дочка умирает, и он тоже умирает, да? – Ее глаза наполнились слезами, и она прижала ребенка к груди. – Придворные по-всякому обзывают его, а простолюдины говорят, что он преступник, но он – мой отец, и я люблю его. Они не должны так говорить о фараоне. Теперь он болен, и они все покинули его, но ты же не сделаешь так, носитель опахала?
Эйе присел перед ней на корточки.
– Нет, моя дорогая. – Он обнял ее. – Ты скучаешь по матушке?
– Да, и он тоже скучает. Когда мы были вместе в постели, он иногда называл меня Нефертити.
Исполненный жалости, Эйе поцеловал ее нежную щечку.
– Когда придет время, хотела бы ты жить с ней в северном дворце?
Она опустила голову.
– Думаю, да. Если ты будешь часто навещать меня.
Они еще немного поговорили, и Эйе вернулся в покои фараона. Было бы мудро возвысить маленькую царицу, – думал он. – Сменхара станет фараоном, но если он не будет искусным правителем, взоры многих, не исключая и меня, обратятся к Тутанхатону. Я пользуюсь доверием маленького царевича, и Анхесенпаатон тоже верит мне. Хоремхеб поступил бы правильно, добиваясь доверия Тутанхатона, если хочет сохранить свою власть.
Время сева и всходов пьянило в тот год, как никогда. Придворных, которые прежде зажимали носы, завидев корову, щеголей, за которыми носили ковры на случай, если им придется ступить в грязь, можно было теперь видеть стоящими на коленях среди молодых зеленеющих колосьев на западном берегу, благоговеющими перед восхитительным изобилием, которое, оказывается, может быть таким драгоценным. Зрелище цветущих куртин в садах вызывало возгласы восхищения. Каждое дуновение влажного, благоухающего воздуха казалось чудом.
Когда зеленые поля стали постепенно приобретать золотистый цвет, а приятное тепло зимы начало уступать место летней безветренной жаре, начался сбор первого за три года урожая. Но человек, которого прежде приводили в такое восхищение смены времен года и все плоды земли, теперь, ничего не замечая, лежал на ложе, погруженный в свои последние фантазии Эхнатон умирал. Немногие верные слуги, оставшиеся с ним, среди которых были и Эйе с Хоремхебом, наблюдали за процессом окончательного разрушения его разума и тем, как быстро слабело его тело. У Эхнатона еще случались приступы возбуждения, которые заканчивались изнуряющими судорогами, но с течением времени они становились все реже. Казалось, он вступал в мир, внутренняя реальность которого оставалась тайной для окружающих. Атмосфера в тихой комнате была наполнена ожиданием, заставляя ухаживавших за фараоном людей невольно понижать голос. Иногда фараон вдруг принимался ходить по комнате взад-вперед, потом внезапно останавливался и произносил совершенно разумные вещи. Однажды он остановился перед Хоремхебом и, глядя прямо ему в глаза, сказал:
– Но я провел свою жизнь, делая все, что велел мне бог. Я не стыжусь. Я не могу сказать, что было бы лучше, если бы я не родился.
– Разумеется, великий, – ответил Хоремхеб, прежде чем осознал, что Эхнатон обращался не к нему и на самом-то деле вообще его не видел.
Но вскоре Эхнатон слишком ослабел, чтобы ходить. Он лежал в постели, сложив руки на покрывале, почти не шевелясь. Он отказывался от еды, хотя иногда пил воду, продолжая свой нескончаемый внутренний диалог, который, как было ясно, он вел на протяжении уже многих дней. Эйе невольно вспомнились давние времена, когда царевич собирал вокруг себя молодежь двора и говорил гак авторитетно, как никогда больше не говорил после этого. Но он явно слабел, его дыхание становилось все менее глубоким, тело все больше худело, и лицо приобретало ту особую прозрачность, что служит предвестницей надвигающейся смерти.
К концу долгого дня, когда Эхнатон тихо лежал в постели и то засыпал, то пробуждался лишь для того, чтобы невнятно что-то прошептать себе под нос, он вдруг забеспокоился, принялся плакать и звать мать. Эйе и Хоремхеб переглянулись.
– Мы позовем Мериатон или пошлем за Нефертити? – прошептал Хоремхеб. – Нефертити уже отказывалась прийти, но мы можем попытаться снова.
Эйе покачал головой.
– Найди Тадухеппу, – решил он. – Она всегда была предана ему. И пусть придут Мериатон и Анхесенпаатон, если захотят.
Скрипнула дверь, и он повернул голову. Сменхара вошел в комнату через дверь, соединявшую его комнату с покоями фараона, он прислонился к косяку, сложив руки на груди и глядя на ложе. Хоремхеб вышел и заговорил с вестником. Они ждали, наблюдая, как Мерира бесшумно двигался вокруг ложа, медленно описывая курильницей круги и что-то бормоча Эхнатон не глядел на него.
Тадухеппа, как всегда, выглядела застенчиво-нерешительно. Несмотря на то, что она по праву была царской женой и царевной, она все-таки отвечала на ритуальные поклоны легкими кивками, прежде чем подойти к ложу и сесть на подвинутый ей стул. Взяв руку фараона, она поднесла ее к губам и с любовью поцеловала его пальцы. Эхнатон повернул голову в ее сторону, и она утерла слезы.
– Какие у тебя теплые руки, матушка, – прошептал он. – Я попросил Херуфа разжечь все жаровни, но мне все еще холодно. Они хотели убить меня. Теперь я знаю это. Никому, кроме тебя, нет до меня дела.
– Я всегда буду любить тебя, мой дорогой владыка.
– Будешь ли? Но слова уносятся прочь и исчезают в туманах времени. – Шепот сошел на нет, он силился вдохнуть. – Это не важно, – продолжал он через некоторое время, сонно открывая и закрывая глаза. – Ты здесь, и я могу чувствовать себя в безопасности. Ты помнишь ту ночь в Мемфисе, когда луна была полной и воздух теплым, и мы лежали в лодке, притворяясь, что считаем звезды? Нет, ты, наверное, забыла, но я помню.
– Тише, Эхнатон, – успокаивала Тадухеппа. – Не надо разговаривать. Тебе нужно беречь силы.
Он впал в молчание, дыша неглубоко и неровно, слезы усталости и печали полились снова. Потом вдруг он выдернул у нее свою руку и попытался подняться.
– Я стремился делать все, что нравится богу! – закричал он. – Я так старался!
Испугавшись, Тадухеппа встала и попыталась уложить его на подушки. Некоторое время он сопротивлялся, но потом откинулся на спину. Его глаза широко раскрылись, он вдруг полностью пришел в сознание и удивленно уставился на нее.