– Как ты можешь так беспечно недооценивать Нефертити? Разве ты не видишь, что ее амбиции ничуть не уступают твоим?
Голубые глаза Ситамон встретились с глазами Тейе.
– Да, это так. Но она моложе меня и не так опытна. Ты была бы счастлива увидеть, как мы вцепимся друг дружке в горло, правда, богиня? Ты хочешь сама управлять Аменхотепом, но ты слишком горда, чтобы соперничать с Нефертити и со мной, потому что знаешь, что проиграешь. Молодости и красоте ты можешь противопоставить только свою политическую дальновидность, но красоту Аменхотеп ценит намного выше.
– Ты не боишься меня, Ситамон?
Вопрос прозвучал почти неслышно.
– Да, боюсь, – вяло ответила та, – но ты не посмеешь тронуть меня, пока отец жив, а когда он умрет, меня защитит новый фараон. В любом случае, не думаю, что ты сможешь навредить мне. Ты не настолько опасна. Если бы ты хотела убить меня, ты бы давно это сделала, когда мы с тобой были соперницами.
Тейе неприятно засмеялась.
– Мы были соперницами только в твоем тщеславном воображении, Ситамон. По крайней мере, употреби свое влияние на царевича, чтобы придержать этих жрецов солнца. Мне не нравятся его религиозные устремления. Тебя не может волновать вся эта ерунда с Атоном.
Ситамон медленно закрыла глаза и улыбнулась.
– Меня – нет, но Аменхотепа волнует. Ты слишком долго единовластно правила Египтом, мама. Ты видишь скрытые трудности там, где их нет. Он развлекается, только и всего. Мы все развлекаемся.
Она села, сделала знак слуге подать полотенце, и Тейе поняла, что дальше спорить бесполезно. Холодно кивнув, она вышла.
В ее словах есть доля правды, – размышляла Тейе, возвращаясь в свои покои. – Это все так легко забывается – беззаботная веселость, безрассудство, игра ради самой игры. И она определенно имеет все основания упрекать меня в ревности. Я действительно хочу иметь влияние на сына, хочу быть вхожей в круг его друзей, хочу заставить его подчиняться мне. И я сделаю это. Она ошибается, полагая, что будет иначе.
Следующие несколько недель Тейе пристально следила за бешеными темпами строительства в Карнаке. Она с удовлетворением замечала, что, несмотря на то, что среди прежних религиозных святынь растет розовый храм Атона, сын по-прежнему относится к Амону с глубочайшим благоговением. Иногда ей казалось, что Аменхотеп глумится над ритуалами богослужения, сознательно делая их слишком изощренными, но глумится не так, как это делал его отец, с беззлобной иронией искушенного правителя, а с холодной скрытностью посвященного в более глубокие тайны.
Она старалась больше времени проводить с сыном, прогуливалась с ним в компании Нефертити, Ситамон и его прихвостней; они кормили уток, которых полно было в царских озерах, рвали цветы и сплетали из них гирлянды или с милой простотой вкушали вечернюю трапезу, сидя на траве и глядя, как Ра погружается в уста Нут. В такие моменты Аменхотеп редко заговаривал о религии, но Тейе не могла понять, связано ли это с ее присутствием или нет. Он часто очень трепетно и с большой любовью говорил о красоте и очаровании мира природы, трогательно смущаясь при этом. Животные любили его, это было очевидно. За ним всегда увязывались обезьянки, кошки, борзые отца, а когда он устраивал смотр колесничим, лошади без страха подходили к нему и тянулись мягкими губами. Его простота одновременно восхищала и пугала Тейе, казалась ей слишком правильной и выверенной, чтобы быть настоящей. Своей нарочитой открытостью он будто бросал вызов простой искренности. Однако Тейе глубоко трогало почтительное отношение сына. Он сочинял для нее песни и сам исполнял их, подыгрывая себе на лютне, которой овладел в совершенстве. Прогуливаясь с ней по саду, он трепетно, как ребенок, держал ее за руку.
При дворе стало очень модным любить природу. Цветы из аметиста, яшмы и бирюзы, оправленные в золото, появились в ожерельях, поясах, в выкрашенных хной мочках ушей, в локонах женских и мужских париков, свисающих до пояса. Ни один царедворец, заботящийся о своем статусе, не появлялся в саду без обезьянки на плече, собаки или гуся у ног, корзинки с котятами, которую носили за ним слуги. Придворные дамы собирались на лужайках, жеманно смакуя местное пиво и обсуждая таланты своих садовников. В садах гарема, обычно пустынных почти до полудня, теперь на рассвете было полно заспанных наложниц, которые, спотыкаясь о шелковые подушки, с громкими восторгами наслаждались свежим утренним воздухом. Торговля непахучими маслами стремительно пошла в гору.
Тейе наблюдала, как придворные превращают Малкатту в роскошное подобие летнего поместья состоятельных горожан, а ее сын невольно становится центром нового развлечения. Она надеялась, что это продлится недолго. Глядя на то, как Аменхотеп тискает своих кошек, катается по траве с мартышками, со смехом гоняет уток, а те, переваливаясь, убегают от него, она впервые серьезно попыталась представить двойную корону на его странно непропорциональной голове. И не смогла. Это встревожило ее. Это просто ребячество, – успокаивала она себя, – попытка быть беззаботным и безыскусным в дружеском кругу. В детстве Аменхотеп не мог позволить себе такую роскошь. Скоро ему наскучит все это. Должно наскучить.
Нефертити, наконец, уложили в постель в личных покоях Тейе, и она разрешилась от бремени девочкой с легкостью и быстротой, удивительной для ее хрупкого телосложения. Когда возбуждение привилегированных очевидцев этого великого события улеглось, и они удалились, чтобы продолжать празднование, Аменхотеп взял дочь на руки.
– Я назову ее Мериатон, – сказал он, прижимая к себе малышку, она дергала крошечными ручонками и плакала. – Возлюбленная Атона – хорошее имя. Она плоть от плоти моей.
– Ты не желаешь прежде посоветоваться с оракулом? – спросила Тейе.
– Я главный слуга Атона, и мне известно мнение бога, – важно ответил он. – Мериатон – имя, которое ему очень нравится.
– Ты пошлешь официальное сообщение отцу?
Не ответив ей, он передал Мериатон кормилице и сел рядом с Нефертити.
– Я же говорил тебе, что это будет легко, – сказал он, проведя пальцами по ее влажной щеке, – и скоро твоя фигура станет такой же прекрасной, как прежде. Тебе на радость.
Нефертити мягко отстранилась.
– Если это порадует также и тебя, Аменхотеп, – ответила она. – Можно я теперь посплю? Я устала.
Он сразу поднялся.
– Спи, счастье мое, – сказал он и обернулся к Тейе. – Матушка, выпей со мной чашу вина.
Тейе кивнула, и они вместе вышли через маленькую приемную. Когда слуги торопливо зажгли лампы, Херуф разлил вино в чаши. Тейе опустилась в кресло, а Аменхотеп уселся на стул рядом с ней.
– Фараон должен услышать эту новость от одного из твоих вестников, – мягко сказала она. – Не мог бы ты хоть ненадолго забыть свою ненависть?
Он поднял свою чашу и принялся задумчиво водить пальцем по краю. Его серебряные кольца поблескивали в свете ламп.
– Мать – это сфинкс, – медленно сказал он. – Мать непостижима, в ней вся власть.
– Ты говоришь вздор. Твой отец болен, а это очень важная новость.
Полные губы Аменхотепа скривились. Он залпом осушил чашу и протянул Херуфу, чтобы тот наполнил ее снова. В карих глазах царевича светилась радость.
– Твой муж действительно болен. Он всего лишь обыкновенный человек. И он умрет. Отправляйся к нему сама с моей новостью.
– Ты безжалостен и жесток! Разве в тебе нет ни капли сострадания!? – воскликнула она ошеломленно.
Он задумчиво смотрел в свою чашу, не отвечая. Взяв себя в руки, она заметила:
– Дочь – это хорошо, Аменхотеп. Она будет царственной женой для Сменхары.
– Если у меня не будет сына. – Он вышел из задумчивости и с доброй улыбкой взглянул на нее. – А сыновья труднее достаются, чем дочери, царица?
Тейе рассмеялась:
– Для женщины разницы нет.
– Но Сменхара причинил тебе боль.