Тейе сжала кулаки под плащом.
– Управляющий, ты забываешься, – холодно сказала она. – Ты поставил кляксу? Нет? Тогда продолжай. «Я радуюсь вместе с тобой в надежде на рождение царственного сына в Малкатте и жду твоего слова, как высохшая земля ждет животворящей влаги от прикосновения Хапи». Закончи моими титулами, потом я поставлю свою царскую печать. Прикажи вестнику доставить это лично в руки, не отдавать никому, кроме моего сына. Копия для Эйе пойдет вместе с другими депешами. И ничего мне не говори!
Хайя плотно сжал губы, поклонился и, попятившись, вышел. Тейе с усилием разжала кулаки. Боги не знают слова «справедливость». Они смеются надо мной. Хорошо. Я буду высоко держать голову, и никто из них не дождется от меня воскурений ладана. Только одно может послужить мне утешением: если ребенок родится живым и это будет мальчик. Стоило бы посмотреть, как разъярится Нефертити.
Фараон вскорости написал сам, выражая свой восторг по поводу перспективы появления еще одного отпрыска. Тейе угрюмо слушала послание, а у нее внутри шевелился ребенок. Она сама не испытывала никаких чувств к этому ребенку – не было ни радостного ожидания, ни, конечно же, удовольствия, но, по крайней мере, страха тоже не было. В том возрасте, когда она должна уже наслаждаться покоем, безмятежно пожиная плоды целой жизни во власти, она рассматривала свое полнеющее тело как нелепость, но не как орудие смерти, как было, когда она ждала рождения Бекетатон. Теперь у нее оставалось гораздо меньше времени, чтобы жить, и она сделалась фаталисткой: неделю за неделей она просто ждала исхода, каким бы он ни был. Она ела, пила и спала, сколько хотела. Часто она искала общества детей, растущих свободно и большей частью бесконтрольно в молчаливом дворце. Бекетатон в свои шесть лет была красивой, но своенравной девочкой, которая сразу становилась капризной и раздражительной, если ей что-то не нравилось, а это случалось редко. Сменхара таил обиду на мать за то, что та удерживает его в Малкатте, которая теперь стала просто захолустьем. Он впал в дурное расположение духа, угрюмо молчал, а его воспитатели, учителя и слуги потакали ему, замечая, что Тейе относится к нему как к явному наследнику, и выказывали ему нездоровое почтение, что не способствовало улучшению его характера. Тейе пыталась смягчить его беспокойство, в красках расписывая его будущее, но он слушал насупившись.
– Я знаю, ты вскрываешь мои письма к Мериатон и ее ко мне, – уличил он ее однажды. – Ты подозреваешь всех. Ты что, думаешь, что мы обсуждаем заговор против своих родителей? Мериатон скоро вступит в возраст помолвки. Ей скоро исполнится девять. Мы говорим друг с другом о супружестве, вот и все.
– Я знаю, – мягко ответила Тейе. – Но помни, что, хотя Мериатон почти достигла возраста, в котором уже может вынашивать детей, пройдет, по меньшей мере, пять лет, пока ты сам сможешь стать отцом. Фараон не отдаст ее тебе. Он будет ждать, пока Нефертити произведет на свет сына, да и то, я думаю, его планы относительно ближайшего будущего Мериатон совершенно иные.
Сменхара взглянул на ее уродливо выпирающий, кое-как прикрытый живот.
– Или он дождется, когда ты родишь ему мальчика. Я должен вырасти очень сильным, чтобы избавиться от него и взять Мериатон себе.
– Невыносимо, что ты все время огрызаешься. Это неестественно для десятилетнего мальчика – беспокоиться и волноваться о своем будущем. У тебя есть все, чего только можно хотеть.
– Я хочу только Мериатон. Я писал фараону и просил послать за мной.
– Знаю. Я порвала письмо, и если ты еще раз сделаешь подобную глупость, я буду уничтожать все письма, которые ты посылаешь в Ахетатон. Уйди с глаз моих, Сменхара, и наслаждайся своей молодостью, пока можешь. Пойди, поплавай и порыбачь. Покатайся на колеснице. Постреляй с солдатами. Подразни слуг. Не изводи себя нетерпением.
Он бросился вон. В том, как он вобрал голову в плечи, Тейе узнала жест его отца. Ее захлестнуло чувство вины. Аменхотеп бы нагрузил мальчика уроками, отдал бы его в армию на некоторое время, а она мало заботилась о нем. Впервые благосостояние Египта заботило ее меньше, чем собственное. Фараон никому не отдаст Мериатон, – размышляла она, когда ссутулившаяся фигурка исчезла в дрожащем мареве зноя. – Он разместил ее изображение рядом со своим на священной стеле храма. Он оставит ее для себя. Почему меня тревожат эти мысли? Мой муж взял в супруги Ситамон, свою дочь. В чем тут разница? Она не находила ответа.
В начале следующего года Тейе сообщили, что племянница разрешилась от бремени еще одной девочкой, которую назвали Нефер-неферу-Атон-Ташерит. Тейе, которой тоже очень скоро предстояло рожать, смеялась от облегчения и самодовольной жалости к Нефертити, конечно страдавшей от своей неспособности произвести на свет царственного сына. Вместе с официальной корреспонденцией пришло сообщение от Эйе. После долгих колебаний фараон, наконец, принял совет Эйе, Азиру был вызван в Ахетатон, чтобы объяснить свое поведение. Письмо, дающее ему годичную отсрочку, вернулось с тем же посыльным, с которым было отослано. Он сообщил, что Азиру не смог принять послание, потому что его не оказалось на месте. Позднее Азиру написал в Ахетатон, льстиво извиняясь и объясняя, что он воевал на севере против Суппилулиумаса, поэтому не смог встретить посланника Египта. Теперь фараон пребывал в нерешительности. Следует ли ему потребовать снова, чтобы Азиру явился в Египет, или нужно похвалить его за попытки бороться с Суппилулиумасом и оставить в покое? Не менее интересны для Тейе были нечастые короткие сообщения Мутноджимет, которые, однако, давали живую картину состояния дел в Ахетатоне. «Мы утопаем в семейной любви, – сообщала она через немого слугу. – Фараона, царицу, девочек повсюду видят в колеснице, целующимися и ласкающими друг друга, демонстрирующими истинную любовь, о которой говорится в учении фараона. Все придворные готовы следовать примеру царской семьи. Здоровье фараона не очень хорошее».
Что она хочет этим сказать? – раздраженно спросила себя Тейе, когда, как обычно, подошла к жаровне и, бросив письмо в огонь, смотрела, как пламя сжирает папирус – Здоровье фараона никогда не было особенно хорошим. Может быть, усилились головные боли? Или у него случаются приступы лихорадки? – Она размышляла, представляя себе Эхнатона, Нефертити и их дочерей, дающих такое неприятное публичное представление. – Бедный Эхнатон, – думала она. – У него такие благие намерения, он так старается разъяснить то, что считает истиной. – Тейе захотелось заключить его в свои объятия, защитить его от его же собственной неразборчивости и простодушной доверчивости. – Может быть, пришло время мне оставить Малкатту, – думала она. – Не для того, чтобы приплыть к Эхнатону императрицей, нет, всего лишь матерью, которая желает оградить от бед своего сына. Когда мой ребенок родится, я, если останусь жива, поеду к фараону.
Два дня она всерьез забавлялась, обдумывая возможность отправиться на север, но на третий день ее незаконченный план рассыпался. Утром она проснулась раньше, чем ей бы того хотелось, и разбудили ее не нежные мелодии, а глухой рев, источник которого она спросонья не смогла определить.
Она с трудом села на постели. Пиха поднялась из своего угла, чтобы помочь ей подойти к окну.
– Это слишком далеко, похоже, на той стороне реки, – через некоторое время сказала Тейе. – Как ты думаешь, Пиха?
– Не знаю, царица. Это голоса. Я слышала, так кричала толпа во время процессии Амона.
Это действительно были голоса, непрерывное бормотание, звучавшее то громче, то тише в зависимости от направления ветра.
– Не могу решить, от радости ревет эта толпа или от ярости, – пробормотала Тейе. – В Фивах что-то творится. Позови ко мне Хайю.
Явился управляющий, но, когда она спросила его, ответил, что не знает причины волнений.
– Тогда отправь вестника на ту сторону, пусть выяснит, что там происходит, да смотри, чтобы он взял с собой стражу. Вызови моих телохранителей, и пусть военачальник развернет войска вдоль берега реки перед дворцом и особенно вдоль канала. Надо быть готовыми.
К тому времени, как пришел ответ, шум стих и его сменила зловещая тишина. Тейе направлялась в залу для приемов, когда ей навстречу попался вестник. Он запыхался и вспотел. Она сдержанно кивнула, выражая позволение говорить, и он начал, стараясь отдышаться.