– Простите меня, господин ярл. Я пойду. Успокойтесь. Всё, забудем.
– Ну вот и хорошо, – сказал Грогар, подбоченившись. – Прошу прощения за вспышку гнева. Истинный дворянин, тем более такой благородный, как я, не должен позволять себе ничего подобного… но вы должны понимать, в какой жо… ситуации мы оказались. И к тому же вам полагалась встряска. Ну, идем.
На этом ученый несколько притих, даже посветлел лицом, и следующие три часа протекли относительно спокойно. Путники пробирались на север – сквозь высокую дикую траву, через густой подлесок, собирая пух, паутину и терпя прочие неудобства, выпадающие на долю любого путешественника.
Лес все больше поражал своей неприветливостью; в нем царила неестественная тишина, она казалась, если подобное сравнение возможно, плотной липкой массой, неприятно пятнавшей стойкость духа странников. Трещала ли ветка, обломленная невидимым зверем, взлетала ли – прямо перед ними – с пронзительным карканьем ворона, ветер ли (а может, и не ветер) выл в горах – Грогар сотоварищи неизменно вздрагивал и испуганно озирался, но, кроме несчастного Ардамена, упорно плетущегося за ними, никто ничего не замечал.
Грогар, прислушиваясь к поэтическому лопотанию недомертвеца, начал припоминать авторство строк. Вот Ардамен, несомненно, имя героя поэмы Робера Лёпьеже «Ардамен и Паатика». Произведение сие, наполненное светом небывалого вдохновения и силой мудрого слова, было невероятно популярно лет сто назад, однако бесславная кончина сеньора Робера, казненного за прелюбодейство и содомию, поставило крест на поэме, и она постепенно забылась.
Также он узнал сонеты Брю из Прикрата, оды Донта Дарга, стихи безымянного отрока из столицы, прозванного Протэосский Бунтарь… и внезапно осознал связь меж всеми вышеназванными певцами.
Все они умерли, не достигнув и тридцати лет, а Протэосскому Бунтарю, если верить описаниям современников, присутствовавших на казни, едва-едва стукнуло пятнадцать.
Брю – страстный необузданный трубадур – задушил свою возлюбленную Анну, узнав об ее измене, за что был осужден на пожизненную каторгу в Хоордане – поистине адовом месте. Там он не протянул и двух месяцев: белая чума, или чахотка – бич всех узников Великих Болот – сожгла его.
Донт Дарг оказался убийцей, душегубом и мучителем (хотя многие в этом сомневались, сочтя показания свидетелей клеветой, на что имелись основания) – толпа разорвала поэта прямо на пороге его дома, на глазах у матери и сестер.
Бунтарь – никому не известный юноша (таинственная личность, никто не знал ни его имени, ни кто он и откуда), будучи просто феноменальным импровизатором, огромнейшим талантом, читал свои стихи на рынках, на площадях, в местах празднеств и гуляний, при этом призывая народ к восстанию, свержению короля Кнуда Смутьяна и преданию смерти всех господ. Произведения его сохранились благодаря… палачу – ему-то и передал на сохранение единственную тетрадь Бунтарь.
– Удивительно начитанным человеком был наш разлюбезный Ардамен, – прошептал Грогар и еще разок взглянул на него. – Кто он, как ты думаешь, друг мой Лунга, и какого черта его занесло сюда?
Лунга только пожал плечами.
Дьярв Лёлинг продолжал удрученно молчать. А вот Лилия донимала Лунгу расспросами, и ясно было, что бедный слуга совершенно не умеет общаться с детьми.
– Скажи, дядь Лунха, а поцему ты слусаесся Логала? Ты сто, ему деньги не отдал?
– Э, нет. Деньги? Нет, наверное…
– А, я знаю – ты лаботник, а дядь Логал – сталоста! Потому сто ты бедный, а дядь Логал – богатый! Да-да! Вот мой дед Прокоп тозе был сталостой. Одназды он велел… это… повесить Бойко и Лиду за то, сто они умелтви… ли, да, вот так – у-мел-тви-ли свое дитятко!
– Боги! О чем ты говоришь, дитя мое?! Не надо…
– Да-да-да! Не велишь? Все так и было! Бойко был плохой, и Лида тозе – они и забыли пло дитятку-то, а ево свиньи зглызли. Узас!
– Вот оторва, а? – спросил Грогар. – Сколько ж тебе лет, красавица моя?
– Я узе больсая, мне двадцать лет!
– Сколько-сколько?
– Двадцать, – серьезно повторила девочка и начала считать, старательно загибая пальцы: – Один, два, четыля, десять, а потома двадцать! – И радостно продемонстрировала Грогару пятерню.
– Так тебе пять лет, а не двадцать.
– Нет, двадцать, меня так тетка Муня учила!
– Так она была не права.
Лилия сердито постучала кулачками по шляпе, а значит, и по голове Лунги.
– Не споль! Я знаю! Двадцать!
– Пять! – со смехом отвечал Грогар.
– Нельзя перечить старшим! – фальшиво пригрозил Лунга. – И… бить по голове тоже… нельзя.