– Сам спи!
– Перестань баловаться и встревать в наш разговор!
– Это, ваша милость, пророчество Драмнеев.
– Не знаю таких.
– В «Симбиотических Ведах», в части, посвященной странствиям пророка Туна, есть такие строки. Во всяком случае, нечто очень похожее. Только вместо Паихни там фигурирует имя демона… не хотел бы я упоминать его…
– Не надо. Я знаю, что значит Паихни. В тех же «Ведах» можно найти рассказ о царе-нечестивце и грешнике Учайане и его слугах-любовниках, которые именуются там паихнитами – игрушками. Ты понимаешь?Паихни – это не кукловод, случаем? Нашего колдуна Дьярв назвал Кукловодом, и неспроста. Он, несомненно, знал гораздо больше того, что соизволил нам поведать. Уж не замешан ли он в этой истории? И вообще, существует ли зверь? Скажу больше: существует ли колдун? И эта комичная, если б не смерть девушки, сцена с ведьмой и поганцами в масках из коры – не постановка ли с целью заманить нас в ловушку? Хотя вряд ли, слишком уж хитро. Да и зачем так изгаляться? Гораздо проще, к примеру, отравить меня. Нет, тут действует какая-то секта, преследующая свои цели. Помнишь тех парней, в таверне? Что там они болтали? Один из них обронил очень любопытную фразу: «Тот чудной, с брюшком и жидкой такой бороденкой, болтал, шо он бекон и перст и живет на дереве», – тебе не кажутся эти слова немного… подозрительными? А другой на него тут же прикрикнул.
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать.
– Я и сам не знаю, но тут пахнет, – тут Грогар как-то хищно улыбнулся, – заговором.
– Вы думаете, что вся эта история с Матерью Гор – выдумка? А как же «Абгрунд»? Не кажется ли вам, что Силла, Матерь Гор, очень похожа на дочь Безглазого?
– А ты точно уверен, что в «Абгрунде» говорилось именно о дочери Безглазого? А может, там имеется в виду сын или еще кто?
– Хм… маловероятно. Существует ясный и авторитетный перевод…
– А я слысу музыку, – вдруг сказала Лилия.
– Чего ты, красавица?
– Музыка иглает.
– Где?
– Тама, на улице.
Глава 21 - 24
21
Не успели Грогар с Лунгой и глазом моргнуть, как Лилия выбежала наружу. Мужчины, переглянувшись, бросились следом с возгласами, выражавшими крайнее неудовольствие столь опрометчивыми действиями юного создания. Однако стоило им оказаться на воздухе, как они разом смолкли.
Яркий солнечный свет расцветил сочными красками ветхую деревню, что тонула в земле, как в пучине морской, и буйная растительность, и лес вокруг казались волнами, поглощающими не желавшую уступать утлую лодчонку.
Порой так неожиданно воспринимаются самые обычные вещи, вот и то, что предстало сейчас взору людей, вдруг показалось чудом.
Тут и тусклые, увядающие, а рядом – кричаще-желтые, ярко-красные, бордовые листья клена, дуба, вяза, будто сошедшие с холста художника; и грязно-коричневые, загадочно-темные стволы деревьев с ползущим по ним влажным мхом, незаметно, как-то скромно, окрашенным в тысячи оттенков серого и зеленого…
Мужчины не сразу услышали музыку – необычное чарующее пение, точно пела сама природа, и звуки эти отчасти объясняли то странное, но прекрасное состояние, в коем пребывали в тот момент измученные путники.
Чарующие – вот именно! – и нежнейшие звуки доносились отовсюду, создавая неповторимый волшебный эффект; голос, принадлежавший, может быть, юной деве, а может, и какому-нибудь сказочному существу, лился плавно и воздушно, переполняя душу восторгом и заставляя забыть все на свете.
– Как класиво! – умилительно произнесла Лилия, и ее слова прозвучали как звон колокола в абсолютной тишине.
Пение, словно некое хрупкое строение, дрогнуло. Испуганно замерло. Грогар встряхнул головой, прогоняя наваждение. Чары улетучились. Окружающая его действительность вновь предстала в своем обычном виде.
Заброшенная деревня, по-осеннему холодный ветер, тишина.
Пока Грогар стоял, размышляя над этими, на первый взгляд, незначительными вещами, как музыка и красота, что ни с того ни с сего так сильно овладели ими, пение возобновилось.
Но в нем молодой пытливый слух различил что-то, показавшееся поначалу рокотом ручья, бегущего по камням. Однако тревога, уже всецело завладевшая ярлом, заставила его прислушаться, насколько это возможно.
И вот…
Журчание воды превратилось в голос, шепчущий какие-то неразличимые уху заклятья, и в частое тяжелое топанье. Будто несколько рабов, подгоняемые злым сквернословящим шарманщиком, чей инструмент и исторгал столь прекрасное пение, торопливо толкали вперед большую неуклюжую тележку.
Отчасти так оно и было: с севера из густой чащи вышло – или даже выкатилось, выползло – нечто совершенно необычное, похожее не то на жуткого клоуна, не то на жабу. Пупырчатое, круглое, многорукое, многоногое, многоглазое, вокруг шеи – грязное спутанное жабо, на круглом животе разноцветные лохмотья, на ногах потешные башмаки с круто загнутыми носками. На голове вроде как волосы, а может, и крохотные колокольчики болотного цвета, и именно они – если хотите, волосы, – и издавали ту волшебную музыку. Рот существа, чудовищно большой, с толстенными мертвенно-синими губами, беспрерывно исторгал потоки препротивной слизи.