– Коль скоро мы все решили остаться, хочу, чтобы вам было удобно.
– Это же кабинет Марша, – удивился Джим.
– Его собственный.
– А как же мы здесь?..
– Но вы ведь его друзья, не так ли? А ночь получилась довольно долгой, и кто знает, не будет ли завтрашняя еще длинней. Я, говоря откровенно, собиралась домой, но уж если вы решили остаться, я так просто обязана. Но не в приемной же, согласитесь. – Она повернула выключатель, но верхний свет показался ей слишком ярким; потушив его, она зажгла настенные бра и открыла форточки. – Располагайтесь, а я принесу кофе. Впрочем, если пожелаете что-то покрепче, можете поискать в кабинете – по слухам, Марш всегда хранит у себя на всякий пожарный бутылочку.
– А где именно он, по слухам, ее хранит? – прищурившись, Джим посмотрел на Барбару.
– Понятия не имею, – пожала плечами Барбара. – Но на вашем месте я бы поискала в правой тумбе стола. Да, да, в этой.
Эллен Лонсдейл сидела в высоком кресле с прямой спинкой, придвинутом вплотную к постели Алекса, она держала сына за руку. Алекс лежал на спине; подвеска удерживала гипс на левой руке сантиметрах в двадцати над матрацем. Лица почти не было видно – его скрывали бинты и маска респиратора. Вокруг кровати стояло много аппаратов. Эллен не знала их предназначения – она понимала лишь, что эти шланги, мониторы и ящики каким-то образом поддерживают жизнь ее мальчика.
Она сидела в этом кресле уже почти пять часов. Небо за окном начало светлеть, и Эллен с трудом привстала, чтобы увидеть глаза своего сына, глаза Алекса.
Раз он жив – они должны быть открыты. Эта мысль почему-то упорно преследовала ее.
Равно как и другие, не менее странные мысли.
Например, несколько раз она ловила себя на том, что внимательно следит за ритмичными колебаниями респиратора. Почему он до сих пор не остановился?
А когда Алексу сделали очередной анализ – она уже не помнит, чего именно, – она, дотронувшись до его руки, отдернула пальцы. Рука сына была теплой; и это почему-то испугало ее.
Впрочем, почему – она понимала.
Потому что, несмотря на все уверения врачей, жуткое ощущение того, что сын мертв, не покидало ее.
По временам она беспокойно вглядывалась в мониторы – ее удивляло, что они продолжают вычерчивать зелененькую кривую – жизнь Алекса.
Ведь он мертв – и по темному экрану должна бежать прямая, только прямая линия...
Потом она долго уверяла себя, что он только спит, а вовсе не умер.
Если бы только он действительно спал...
Нет, он был в коме, и что бы там ни говорили ей, он вряд ли сможет из нее выбраться.
В каком-то уголке сознания назойливый голос без устали твердил ей, что она дожидается не того, когда сын ее откроет глаза и произнесет "мама". Нет – она ждет, когда решится собственной рукой снять с его запекшихся губ респиратор и избавить от страданий – и его, и себя.
Она не помнила, как долго звучал в ней этот мерзкий голос, но понимала, что мало-помалу начинает верить ему. Все равно сегодня, чуть позже – или завтра, может быть – когда результаты всех тестов будут изучены, ей и Маршу придется принять самое трудное решение в их жизни.
Смогут они?
Если мозг Алекса все же мертв, поддерживать в теле его подобие жизни было бы просто жестоко – по отношению к Алексу.
И по отношению к ним.
Она вновь уставилась на приборы, плотным кольцом окружавшие смертное – она была в этом уверена – ложе ее ребенка.
Почему они не дадут ему спокойно умереть?
И тут же поняла – что бы с ним ни случилось, каков бы ни был приговор врачей, умереть ему – она сама – ни за что не позволит.
Потому что если бы могла сделать это – то уже бы наверняка сделала. Возможностей за последние часы у нее было немало. Всего-навсего снять с лица Алекса респиратор. Она умеет отключать сигнализацию. Да и заняло бы это совсем немного времени – одну или две минуты.
Но она не сделала этого. И хотя голос в дальнем уголке мозга продолжал уверять ее, что ее сын мертв, другой голос, возражавший – он жив, и не может умереть, – с каждым часом звучал все громче.
Дверь в палату неожиданно распахнулась и на пороге появилась Барбара Фэннон; тихо прикрыв за собой дверь, она озабоченно взглянула на Эллен.
– Господи, уже восемь утра. Вы же здесь всю ночь, Эллен.
– Я знаю. – Эллен невесело улыбнулась в ответ.
– Марш в кабинете у Фрэнка, первые результаты уже обработаны. Они сказали, что ждут вас, и...
Несколько мгновений Эллен раздумывала, потом медленно покачала головой.
– Нет. Я останусь здесь, с Алексом. Все, что мне... положено знать, Марш и сам мне скажет.
Секунду Барбара колебалась, затем кивнула.
– Хорошо, я передам ему. – Она вышла из палаты, оставив Эллен с Алексом.
– Дела, в общем, плохи, – сообщил Фрэнк Мэллори. – То есть ситуация близка к наихудшей. И боюсь, что...
– Посмотрим. – Шок и усталость последних часов, казалось, лишили голос Марша Лонсдейла какой бы то ни было интонации. Разум – и это удивляло его самого – оставался, однако, абсолютно ясным. Медленно и скрупулезно он еще и еще раз просматривал результаты многочисленных тестов, проделанных за прошедшую ночь, надеясь, что хотя бы один из них даст ему повод сомневаться в мрачных прогнозах Фрэнка.
Но, похоже, Мэллори прав. Положение действительно было критическим.
Наибольшее опасение вызывало обширное повреждение коры головного мозга. Обломки костей, казалось, усеяли его сплошь; кора была словно вспахана ими. Височная область пострадала больше всего – но и лобный и теменной отделы тоже находились не в лучшем состоянии.
– Ладно... я, в общем-то, в этом не специалист, – произнес наконец Марш, не решаясь высказать то, что они с Фрэнком прекрасно знали: пациенты в состоянии Алекса автоматически заносятся в категорию "неоперабельный случай".
Сам Фрэнк Мэллори всегда предпочитал выражаться определенно.
– Марш... если он вообще выживет, он наверняка не сможет говорить и ходить... а возможно, даже и слышать. Зрение, быть может, он сохранит – затылочный отдел поврежден меньше других, ты сам видел. Но это вряд ли ему поможет – он просто не сможет отдавать себе отчета в происходящем вокруг... да даже о себе самом, чего там... И все это, повторяю, – только в том случае, если он все же выйдет из комы.
– Нет, Фрэнк, я не верю в самое худшее, – взгляд Марша, устремленный на коллегу, был холоден.
– Не веришь или не хочешь верить?
– В данном случае это неважно, – бесстрастным тоном ответил Марш. – Для Алекса будет сделано все, на что только способна медицина.
– Само собой, Марш, – пожал плечами Фрэнк. – Ты же сам знаешь – мы все будем стараться сделать для него все возможное.
Марш Лонсдейл, казалось, не слышал его.
– Фрэнк... я хочу, чтобы ты разыскал Торреса из Пало Альто.
– Торреса? – удивился Фрэнк. – Раймонда Торреса?
– А ты думаешь, кто-нибудь, кроме него, сможет помочь моему сыну?
Мэллори молчал, раздумывая, почему именно этому человеку решил Марш Лонсдейл доверить жизнь Алекса.
Родившийся и выросший в Ла-Паломе, Раймонд Торрес был одним и самых одаренных студентов медицинского колледжа, собственно, сомнений в его одаренности никогда ни у кого не возникало. Из Ла-Паломы Торрес уехал давно, сразу после окончания колледжа, и обосновался в Пало Альто, приезжая в родной город лишь иногда, чтобы навестить свою старую мать Марию. Среди старожилов-"калифорниос" ходили сплетни о том, что мать свою Раймонд Торрес не любит. Она, дескать, напоминает ему о происхождении, а именно об этом Раймонд Торрес жаждал забыть больше всего на свете. О нем и так долгое время говорили как о курьезе – парнишка с задворок миссии сумел каким-то образом выбиться в люди.
Однако за годы, проведенные вдали от Ла-Паломы, Торрес сумел приобрести репутацию человека-загадки даже в самых авторитетных медицинских кругах. Для тех, кто относился к нему с почтением, его высокомерие и отчужденность были несомненными признаками гениальности, для противников – типичными "симптомами выскочки", которому приходится отвоевывать себе место под солнцем.