— Я знаю.
— Да неужели? А знаешь ли ты, насколько сильно вредишь Гальбе, постоянно ошиваясь рядом с ним на глазах капитана?
— О, — произнес Кхи’дем. — Теперь знаю. Спасибо, что предупредили, сержант Даррас. Пожалуй, я последую вашему совету.
Даррас остался на месте, глядя вслед Кхи’дему. «Давай, иди, — думал он. — Займись чем-нибудь полезным и не мешайся под ногами». Он понимал старания Гальбы сохранить мир, но не видел от непрошеных союзничков никакой пользы. На Саламандр и Гвардию Ворона нельзя полагаться. Гальба упрямо считал иначе — а ведь это ставило под угрозу уже его надежность на поле бое.
Даррас надеялся, что сможет его переубедить.
Ночь пахла плохо. Неправильно.
Гальба стоял на вершине восточной стены базы и пристально всматривался в джунгли уже на протяжении получаса, пытаясь понять, что же его беспокоит. Хищников Пифоса скрывала не просто тьма. И в тот момент, когда он было все понял, справа от него возникла грозная фигура. Сержант повернулся и увидел шагавшего к нему капитана. Аттик воплощал в себе подлинную рациональность. Все его тело было улучшено — если не генетически, то с помощью бионики. Само его существование было торжеством науки. И когда он приближался, все нелогичные мысли разбивались вдребезги. Аттик требовал как дисциплины разума, так и стратегии — и Гальба намеревался продемонстрировать ему и то и другое.
Но ночь все равно пахла неправильно.
— Брат-сержант, — поприветствовал его Аттик.
— Капитан.
— Ты ищешь что-то. Что именно?
Гальба осторожно выбирал слова — не ради увиливаний, а из чувства долга. От капитана ничего не скроешь. Он не собирался юлить и теперь старался избавиться от раздражающей неопределенности.
— Я не уверен, — ответил сержант. — В воздухе чувствуется привкус, который я не могу опознать.
— Мы в джунглях, сержант. Учитывая все многообразие местной органической жизни, неудивительно, что даже наши чувства могут не справляться со всеми вкусами и запахами.
Гальба не упоминал запахов.
— Вы ощущаете нечто схожее, капитан?
— Ничего такого, чего бы я не ожидал, — без колебаний ответил Аттик, словно уже обсуждал это прежде сам с собой.
Гальба замялся, не готовый принять подобное объяснение так легко.
— Воздух пахнет кровью, — сказал он.
— Разумеется. Мы видели дикую сущность этой планеты.
— Но за этим привкусом скрывается что-то еще, — настаивал Гальба. — Нечто, с чем я никогда не сталкивался.
Секунду Аттик молчал. А затем потребовал:
— Опиши.
— Хотел бы. — Сержант закрыл глаза и, глубоко вдохнув зловонный ночной воздух, всецело сосредоточился на работе своего нейроглоттиса, который анализировал ароматы и запахи почти на молекулярном уровне. — В этом привкусе нет смысла. Он ни на что не похож.
Гальба замер. Что-то тут не так. То, что скрывалось под, за кровью, будучи с ней связано, имело вкус. И вкус этот был…
Он пошатнулся. Он вырвался за пелену чувствительности и нырнул в бездну невозможности.
— Это вкус тени, — выдохнул воин, и тени наполнили его горло. Он закашлялся, силясь вытолкнуть их. Теперь он познал их, но не мог исторгнуть это знание.
— Брат-сержант? — спросил Аттик.
Гальба едва слышал его.
— Я чую шепот, — пробормотал он, не зная, что говорит вслух. Тени и шепот объяли весь мир адом синестезии. Задыхаясь влажным, липким дымом теней, он не видел, что отбрасывало их, и не мог различить их форму. Он не слышал шепота, а потому не мог понять его. Он чувствовал очертания слов — преисполненный злобы смрад языка, запретного для любого здравого ума. Смысл ускользал от его сознания. И он имел форму — форму, которая звучала жертвенным смехом и воплем звезд.
Ноги десантника подкосились, но Аттик вовремя подхватил его под руку. Ночь странно жужжала и играла эхом повсюду вокруг него. Казалось, повторяющийся звук исходит от самого капитана. Минул словно целый век, прежде чем Гальба осознал, что слышит свое имя. Он ухватился за эту ниточку разумности и по ней взобрался обратно на твердую, логичную почву. Реальность снова обрела цельность. Его чувства пришли в норму. Он выпрямился.
— Я не понимаю, что произошло, — признался сержант. — Я не псайкер.
Ему самому был противен его оправдывающийся тон.
Органический глаз Аттика буравил его решительным взглядом.
— Не забывай, где мы оказались, — напомнил капитан. — Барьер между реальностью и варпом здесь очень тонок. Не стоит удивляться эффектам, вызванным просачиванием эмпиреев. Наоборот, было бы странно, не испытывай мы подобного рода галлюцинаций.
— Это была не просто галлюцинация. Этот шепот…
Но Аттик не дал ему договорить.
— Никакого шепота не было. Ты лишь так интерпретируешь испытанное. Я ничего не слышал.
«Потому что ты решил не слушать», — подумал Гальба, но сразу же прогнал эту мысль. Аттик был прав. Он вел себя, будто никогда слыхом не слыхивал об Имперской Истине. Не было никакого шепота, как и не было теней у него под языком. И, что важнее всего, его не касался ничей злобный разум.
— Как и я, — сказал он, соглашаясь с капитаном, и вдруг понял, что это на самом деле так. Он и в самом деле ничего не слышал.
А затем кто-то закричал.
На мгновение Каншелю показалось, что кричит он сам. Его рот все еще был широко открыт. Зажимая руками уши, он со всей силы зажмурил глаза, чтобы не видеть шевелящейся тьмы. Но он все так же ощущал шуршание миллионов насекомых. Он чувствовал дыхание безгубых ртов, что складывалось в сочащиеся ядом слова. Так что да, кто-то определенно кричал.
Но не он. Его горло было намертво сковано почти осязаемым страхом. Он чувствовал, как чье-то незримое, не реальнее мысли, присутствие парит над ним. Возможно, так оно и было. Но мысль может быть опасной. Именно мысль, а не что-то иное, сковала его параличом. Мысль провела когтем по его коже. Оцарапала льдом его сердце. И это была не его мысль. Не человеческая вовсе. Она исходила от чего-то, что знало страхи мужчин и женщин, знало все их формы, тонкости и запахи, причем так хорошо, словно само было выковано из страхов.
Дыхание Каншеля вырывалось из натянутой, как струна, глотки отрывистыми пронзительными подвываниями. Мысль нависала над ним целое мгновение, а затем двинулась дальше. Он не знал, куда она делась, но она больше не соблазняла его открыть глаза и впустить в себя безумие.
Но кто-то явно не устоял, потому что крик не смолкал. Кто-то посмотрел на то, что не может существовать иначе как на уровне идеи, понятия, и этого оказалось достаточно. Голос принадлежал мужчине, но звучал зверски, совсем не по-человечески. Мужчина вопил, даже не переводя дыхание. А затем Каншель услышал топот бегущих ног.
Его мысли померкли. Вместе с ними ушел и страх. Его место занял стыд, но ему он был только рад. Он опустил руки и открыл глаза. Нет, на потолке ничего не притаилось. Жилой модуль вообще не изменился, разве что на койках началось шевеление. Крики отскакивали от стен, терзая душу Каншеля болью и ужасом. Стыд заставил его действовать. Он спрыгнул с койки и, неловко приземлившись, на ватных ногах двинулся между рядами коек. Крики доносились из столовой, пристроенной к жилому блоку. Он побежал, подгоняемый стыдом. Пустой страх подкосил его веру в Имперскую Истину, и он намеревался искупить свою вину, принеся успокоение и доводы разума истязаемому человеку.
Когда он добежал до входа в столовую, крики изменились. Они стали резкими, прерывистыми. Жуткое хлюпанье, похожее на рвоту, заглушило их на мгновение, но затем они вернулись с новой силой, еще пронзительнее. Каншелю показалось, что теперь звучало сразу два голоса, и их вопли сплетались в хоровую спираль отчаяния.
Иерун распахнул пласталевую дверь. Георг Паэрт стоял в центре зала спиной к Каншелю. Он был один. Его плечи дрожали. Он поднял руки к лицу, разведя локти. Оба крика исходили от него.
Каншель двинулся между рядами металлических столов к слуге из инженерного отсека.