В те дни Гальба думал, что все различие между братскими легионами сводилось только к эстетическим взглядам. Теперь же он чувствовал подсознательное отвращение к этим художествам и отказывался замечать их.
Но с ковром определенно было что-то не так.
— Брат-сержант? — вызвал Гальбу Вект. — Ты видишь, что сотворили эти предатели?
Только тогда он действительно посмотрел. И увидел. На стягах, которые должны были восхвалять военные заслуги, не было гербов или хоть каких-либо знакомых ему символов. Вместо них на полотнах проступали руны — их форма была чужда ему, а смысл ускользал от понимания, но продолжал извиваться, словно змей, под тонким льдом рассудка и отрицания. Постоянно повторялись два рисунка. Один напоминал группу копий, пересекающихся в виде восьмиконечной звезды. Другой — маятник, увенчанный серповидными лезвиями. Лицо Гальбы перекосило отвращение. Он никак не мог избавиться от ощущения, что символы улыбаются ему — пылко, мерзко, порочно. То была извращенная абстракция, загрязнявшая всякую плоть, на какую падала искривленная ухмылка. Гальбу захлестнуло желание очистить все, что еще несло на себе следы органики, ибо только так он сможет избавиться от скверны, что пробует все глубже впиваться когтями в его разум.
Он оторвал взгляд от стягов. Не сбавляя темпа, на бегу, осознал истинную суть остальных произведений искусства. Железные Руки бежали по галерее, посвященной пороку — умоисступлению, пыткам и до крайности утонченным художествам. Гобелены на стенах представляли сцены массовой резни как упоение ощущениями. Фигуры, в чьих очертаниях едва угадывались человеческие черты, запускали пальцы во внутренности своих жертв и даже в собственные. Заживо обгладывали черепа. Купались в крови, словно в самой любви. Но еще хуже изображений на гобеленах были полотна. Шелк в них переплетался с плотью. Они сами были теми преступлениями, которые восхваляли. Сотни жертв были обращены в картины своих собственных смертей.
И тут Гальба понял, что не так с ковром. И он, и настенные полотна были чудовищными творениями одного рода. Рука даровитого, но чудовищного мастера изваяла ткань из плоти, мышц и сухожилий. Ноги буквально утопали в омерзительном ворсе. Благодаря вплетению волос умело выделанная дубленая кожа стала мягкой, как хлопок, сохраняя при этом гладкость живых тканей, подобную влажному шелку. Узор был абстрактным, а его оттенки и переливы напоминали музыку, что порождала все крики мира. Над ковром явно трудилось множество рук, и Гальба уверился, что их обладатели, в конечном счете, один за другим стали частью своего же детища. Творцы были обречены во веки веков пребывать внутри собственного шедевра, подписанного их же телами.
Мертвые, разумеется, не чувствуют боли. Но почему тогда под ногами бегущих Железных Рук ковер корчился и извивался? «Все дело в материале, — убеждал себя Гальба, — в этом гениальном произведении жуткого ремесленничества». Иного объяснения и быть не могло, ибо оно бы обнажило заражение разума бредовыми фантазиями. А он не собирался дарить предателям и их кораблю такую победу.
Вместо этого он нес им погибель. Он и его братья покончат с жестокостью иной, очищающей жестокостью машины. Бионическая рука казалась ему оплотом против чумы безумия. Болтер был не просто продолжением его тела, но путеводным камнем его странствия, направлявшим на тропу становления совершенным орудием войны.
Каждое его действие на этом корабле, совершенное во имя Императора и примарха, станет шагом к чистому совершенству, не опороченному безумием окружающей его плоти. Совершенству, что разрушит иллюзии, восславляемые Детьми Императора.
— Что стало с этим легионом? — вслух огласил свои мысли Вект.
— Это ничто по сравнению с тем, что сделаем с ним мы, — ответил Гальба.
— На такое нельзя закрывать глаза, — вставил замечание Кхи’дем. — Я никогда не видел подобного безумия. Это уже больше, чем просто предательство.
— В предательстве нет ничего простого, — фыркнул Гальба. — И нет преступления хуже.
— Я имею в виду, — пояснил Кхи’дем, — что в увиденном нами сокрыт кошмарный смысл. Твой брат прав, задаваясь такими вопросами. Произошло что-то поистине ужасное. Отметая это как несущественное, мы делаем себе только хуже.
— Когда всех их убьем, у нас будет полно времени для любых вопросов, — отрезал сержант Железных Рук. Но собственный ответ ему показался пустым и недостаточным.
До бронзовых дверей оставалась всего пара сотен метров, и Гальба уже мог различить украшавшие их рельефные изображения. Даже с такого расстояния стало ясно, что створки сложены из тел, залитых расплавленным металлом. С другой стороны ворот доносились звуки битвы: гулкий барабанный бой болтеров, рев и визги разрубающих кости цепных мечей, крики ярости схлестнувшихся легионеров. Над белым шумом криков гремел могучий грозный голос, но слов его было не разобрать. Вдруг громкость резко возросла, подобно приливной волне, двери с оглушительным грохотом распахнулись, и из них хлынули предатели. Дети Императора собирались дать отпор захватчикам.
И опрометчиво ринулись прямо навстречу горячему приветствию Гальбы.
Сержант возглавил воинский клин. Ширина галереи позволяла целому отделению рассредоточиться так, чтобы у каждого боевого брата был свободный сектор обстрела. Еще до того, как двери распахнулись, Железные Руки открыли огонь из болтеров. Дети Императора бросились в атаку. Они не надели шлемов — от высокомерия или из-за неожиданности, Гальба не знал и знать не хотел. От попаданий реактивных снарядов черепа ведущих воинов взорвались, словно перезрелые фрукты. Следовавшие ряды легионеров уже подняли оружие и начали отстреливаться, сбивая темп наступления Железных Рук.
— Уклоняться, — скомандовал по воксу Гальба, — и идти на сближение.
Укрыться негде. Единственный способ избежать бойни — добраться до врага и сокрушить его в ближнем бою.
Клин потерял прежнюю симметричную форму — легионеры теперь мчались вперед произвольными зигзагами, кидаясь то влево, то вправо, одновременно стреляя на подавление. Точно прицелиться в таких условиях было невозможно. Но даже летящие веером снаряды оставались смертоносными. На глазах Гальбы один предатель упал, захлебываясь кровью в разорванной глотке.
Шквальный огонь Железных Рук выиграл для них несколько драгоценных секунд и метров. Когда ответная стрельба началась всерьез, они уже были гораздо ближе к врагу. Но Дети Императора, похоже, жаждали яростной жестокой сечи не меньше сынов Ферруса Мануса. Они не останавливались, чтобы прицелиться, а неистово рвались вперед с упоенными воплями вперемешку с воем ярости на устах.
Две группировки стремительно сближались, и теперь Гальба мог отчетливо рассмотреть лица предателей. Преображения, которым подверглись его бывшие братья, вызывали беспокойство ничуть не меньшее, чем их теперешнее искусство. Они терзали свою плоть. Гальба разглядел руны, нарисованные ранами по плоти. Скальпы, порезанные на лоскуты и сдвинутые с черепов металлическими стержнями. Шипы, колючая проволока, исковерканная лепнина и другие болезненные осколки развращенного воображения уродовали облик легионеров. А те смеялись, упиваясь собственной болью.
То, что бежало навстречу Гальбе, являло собой мрачную издевку над догматами его легиона, провозглашавшими единение с неорганикой. Но если Железные Руки заменяли слабую плоть силой металла, то Дети Императора использовали одно, чтобы губить другое. Железные Руки стремились к чистоте. Эти же создания погрязли в адском кутеже в погоне за новыми, все более сильными и острыми ощущениями. Голод, который им никогда не утолить, заставлял их предаваться истязаниям и ликовать в агонии. Дети Императора теперь упивались чувствами, но абсолютное блаженство оставалось для них недостижимо, и это терзало их невыносимыми муками.