Но теперь они стали другим легионом. Их контроль над полем боя впредь обречен на скоротечность. Ударить, скрыться, снова ударить, снова скрыться. «Неужели это, — задумался Гальба, — станет новой движущей силой военной машины Железных Рук?»
И решил, что если такая тактика позволит им дальше сражаться и побеждать врага, то он сможет принять это. Ограниченность такой стратегии служила свидетельством великой раны легиона. Но он сумеет приспособиться. Сержант снова взглянул на Аттика. Капитан вернулся к своей противоестественной неподвижности. Железная статуя, чьи мысли и эмоции невозможно прочесть. Как он приспособился к новым реалиям? И приспособился ли вообще? Гальба снова задумался, не искоренил ли Аттик в себе слишком много человеческого.
Подобные мысли выбивали Гальбу из колеи. Плоть слаба — такова фундаментальная догма Железных Рук. В который уже раз он подумал о том, как мало изменился сам Феррус Манус. Возможно, корни сомнений Гальбы крылись в незавершенности его собственного путешествия к чистоте машины. Сомнения присущи плоти.
Как и способность к адаптации.
Он жаждал карать Детей Императора не меньше любого другого легионера на корабле и с нетерпением ждал следующего раза, когда их поганая кровь омоет его доспех. Но также он понимал, что глупые, бездумные риски быстро положат конец любому возмездию. А установка минного поля — это риск просчитанный. Но он не мог знать, насколько реальна надежда добиться здесь чего-то стоящего и не родилось ли решение капитана из пламени гнева. Сколько кораблей им удастся убить таким образом? И сколько будущих сражений они ставят под угрозу, задерживаясь здесь?
— Ты не согласен, сержант, — заметил Аттик.
Гальба повернулся и посмотрел вверх.
— Не мне оспаривать ваши приказы, капитан.
— Но ты это делаешь. Твое недовольство видно невооруженным глазом.
— Прошу меня извинить, мой лорд. Я не хотел проявить неуважение.
— Я исхожу из принципа большей вероятности, — объяснил ему Аттик.
— Вам не нужно оправдываться…
Аттик вскинул палец, обрывая возражения.
— Мы с большей вероятностью причиним урон, нежели пострадаем сами. Верно?
Гальба кивнул. Сам он был не до конца уверен, но не мог доказать обратное.
— Это разумный шаг, сержант. Любое наше действие в этой новой войне будет сопряжено с отчаянным риском, как бы неприятно и непривычно для нас это ни было. Мы всегда были сильны. Мы до сих пор сильны. Но надо ясно понимать, что мы больше не сокрушающий молот. Теперь мы убийцы. Саботажники. И думать мы должны соответствующе.
«Тогда нам следовало исчезнуть», — подумал Гальба, но вслух ничего не сказал. Аттик еще несколько секунд наблюдал за ним.
Внезапно непрошеное откровение снизошло на Гальбу — холодное сверкание немигающего человеческого глаза Аттика было светом его ярости. Ярости, что воспылала над Каллинидой IV и разгорелась пуще прежнего в системе Исстван. Быть может, Аттик верил, что сумел унять ее до состояния контролируемого, властного гнева. Но биологический глаз выдавал его так же, как Гальбу выдал язык тела. Аттик не совладал со своей яростью. Это она возобладала над ним. И она не просто искажала его мысли — она определяла его суждения. Она буквально подчинила себе все его существование.
С течением времени Аттик изжил в себе практически все следы былой человечности. Он стал оружием — оружием, которое направляла ярость.
И ведь Аттик вполне мог бы согласиться с таким выводом. Более того, он мог даже гордиться собой — если только его ярость оставляла место для гордости. Он мог воспринимать себя как пушку, нацеленную в сердце врага.
Но бомбы — тоже оружие.
Гальбе стало дурно. Ему хотелось отвернуться. Отвергнуть это прозрение. Вырезать из своей сущности все человеческое, уподобиться массивному воину, взиравшему на него сверху. Что хорошего в этом озарении? Ничего. И все же оно прочно въелось в его сознание. Ему ничего не оставалось, кроме как принять его, зная, насколько оно бессмысленно. Ничего уже не изменить.
Ведь ярость Аттика была направлена и на него тоже.
Капитан выпрямился, снова сосредоточившись на обзорном экране. Гальба же уставился вперед. Он смотрел на своих боевых братьев и видел ярость в каждом из них. Ледяной гнев забирал надежду, сострадание, мечты о единой галактике и даже саму тягу к ним. Он делал их хрупкими, обращая их былую сдержанность в тончайший лед, а затем разбивая на мириады мельчайших осколков. Взгляд Гальбы остановился на Даррасе. Лицо сержанта еще сохраняло человеческие черты и сейчас выражало то, что скрывала недвижимая невозмутимость Аттика — подстегиваемый яростью голод.
Уничтожение «Калидоры» нисколько не утолило этот голод. Оно лишь позволило Железным Рукам впервые распробовать на вкус месть — ощущение для легиона столь же новое, как и поражение. Порожденная этим поражением, жажда была так же неискоренима, как гнев, стыд, ненависть. Она стала чем-то большим, нежели просто симптом болезни или развивающаяся черта характера. Гальба понимал, чем она на самом деле является, хотя был рад ошибиться… Даже хотел бы ошибаться. Хотел желать чего-либо, кроме жестокой смерти всех предателей Империума.
Но не мог. И он не ошибался.
Ярость, что пропитала воздух на мостике, что пронизала его сердца и кости, что гулко отдавалась в палубах и стенах корабля, стала новым духом легиона. «Вот, — думал Гальба, — в кого мы превратились». В нем еще осталось достаточно человечности для того, чтобы чувствовать сожаление. И слишком мало, чтобы не знать, что это чувство пройдет.
Когда ночь Гамартии была усеяна двумя сотнями мин, Аттик объявил, что их миссия завершена.
— Уводи нас по безопасному маршруту, — поручил он Эутропию. — И набирай скорость для перехода.
— Как прикажете, — отозвался рулевой.
«Веритас феррум» начал разгон. Варп-двигатели набирали энергию. Когда пришел срочный сигнал от астропатического хора, Гальбу это нисколько не удивило. Аттика, полагал он, тоже.
Никого не удивило.
— Капитан, — из главного вокс-передатчика в центре мостика раздался голос Эрефрен. — Отмечаю массивное перемещение в варпе. Очень близко.
— Благодарю, — сказал Аттик. — Навигатор, мы полностью в ваших руках. Каким бы интересным ни был эксперимент по межпереходному столкновению, я бы предпочел не проводить его на моем корабле.
— Вас понял, капитан, — отозвался Штрассны. Он плавал в баке с питательной жидкостью, изолированном от любых сенсорных сигналов, на вершине командного острова ударного крейсера. Черный пластальный купол, прикрывавший его, внешне напоминал отражение пси-ока самого навигатора. Долгое время настроенный на Астрономикон, теперь этот глаз будет искать аномалию Пифоса. Но прямо сейчас перед ним стояла задача подвести корабль к точке Мандевилля, готовой исторгнуть вражеский флот.
Эутропий принял координаты, переданные Штрассны. «Веритас феррум» набрал скорость, оставив минное поле позади.
— Ждать моей команды, — приказал Аттик. Гололитические экраны по обе стороны командной кафедры показывали лишь пустоту вокруг корабля. — Сержант Даррас, как только появится враг, доложить мне об этом.
— Так точно, капитан. — Даррас даже не взглянул на отремонтированный блок ауспиков.
«Мы все об этом узнаем» — рассудил Гальба.
И оказался прав. Ткань пустоты разорвалась неподалеку по левому борту ударного крейсера. Трещина вспыхнула кошмарным не-светом. Цвета, что были звуками, и мысли, что были кровью, хлынули наружу. А за ними последовали корабли. Переход казался бесконечным. Суда одно за другим выходили в пространство системы. Все вокруг озарилось фиолетовым светом Детей Императора — миазмами излишеств и бесчинств, словно сливавшимися в новое порочное солнце.