Птерон кивнул.
— Да будет так.
Они направились к огромной входной арке. Когда до дверей оставалось еще добрых полсотни метров, Кхи’дем внезапно замер, задержав дыхание. Он ощутил нечто, чего не испытывал с самого момента принятия его в легион Астартес.
— Брат? — спросил Птерон. — В чем дело?
Ощущение прошло. Только кожу слегка покалывало.
— Ничего, — сказал он. — Ничего.
А иначе и быть не могло. Имперская Истина отвергала любую иную возможность.
Дурных предчувствий не существовало.
«Веритас феррум» следовал петляющему пути по эмпиреям на волнах безумия, постоянно перемещаясь из одного потока в другой и нигде не задерживаясь надолго. Его движения не подчинялись логике. В мире, где понятие направления теряло всякий смысл, ударный крейсер бежал, словно испуганный зверь, не разбирающий дороги.
Но на самом деле все обстояло иначе. Маяк на Пифосе настойчиво звал корабль обратно. Аномалия не собиралась терпеть бегство. Для Балифа Штрассны она была точкой столь же яркой, как прежде Астрономикон. Но вместо яркого луча маяка его психическим оком она воспринималась как царапина на сетчатке. Навигатор видел аномалию сквозь варп во многом так же, как и луч Императора. Но она не светила, а выглядела рваной раной на полотне имматериума. Пока бесконечная смерть реальности и бурлящий поток мыслей омывали его сознание, Штрассны один за другим видел образы проявления аномалии, которые мимолетно проносились перед его мысленным взором. В какой-то момент он увидел путь, затем трещину, а после — разлом. Один-единственный раз — и этому он был несказанно рад — он увидел в аномалии дверь. Значения ее изменялись бесконечным потоком, ибо в варпе нет и не могло быть единого смысла. Однако, несмотря ни на что, аномалия оставалась на своем месте и даже становилась сильнее.
Ридия Эрефрен тоже это чувствовала, ибо ее темному зрению возвращалась чистота и ясность. Астропат и ее хор терпели изо всех сил, пока варп раскрывал перед ними свое естество. Ей казалось, что видения становятся ярче и простираются дальше, чем в тот раз, когда корабль впервые подошел к системе Пандоракс. Нечто, похожее на шепот змеиных языков, ласкало ее разум. Вкрадчиво намекало на возможность идеальной ясности, грозило абсолютным прозрением. Женщина вздрогнула. Она приняла знание, погружаясь все глубже в бритвенно-острую реку и возводя вокруг себя защиту, чтобы не утонуть и не истечь кровью. Чувство долга дало ей возможность дышать. Она заговорила со своими подчиненными, ободряя их как могла, и при необходимости взывая к дисциплине. Так Эрефрен держала вместе группу хрупких, измученных людей. Не все они могли воспринять силу, что она им давала. Один человек умер от разрыва сердца. После удушливой агонии его последний вздох прозвучал благодарностью. А прямо перед тем, как «Веритас феррум» достиг Пандоракса, другой мужчина начал истошно кричать. Он не мог остановиться.
Его пришлось пристрелить.
Сидя в бараках слуг, Агнесса Танаура чувствовала, что это путешествие через варп проходит как-то иначе. Изменилось все. Танаура радовалась тому, что обязанности перед капитаном позволили ей оставить Пифос позади. И она хотела бы никогда больше туда не возвращаться. Этому миру подходило слово, которому в официальном Империуме места не было. «Нечестивый». Сама она не боялась этого слова, ибо знала, что на самом деле в нем сокрыт огромный смысл. Принять божественность Императора также означало признать существование темных сил. Реальность бога подразумевала реальность Его врагов. И если в мире есть что-то святое, значит, должно быть и слово для описания того, что отринуло свет Императора. «Нечестивый». Хорошее слово. Сильное. Не просто эпитет. Предупреждение.
На Пифосе она слышала предупреждение и теперь хотела, чтобы полубоги, которым она служила, тоже его услышали.
Путешествия через варп всегда тревожили ее. И не важно, как глубоко внутри корабля она находилась и как надежно он ни был защищен от безумия имматериума, — Агнесса чувствовала его щупальца. Даже когда не бушевали бури, в корабельном воздухе ощущалось непроходящее напряжение.
В этот раз все было иначе. Щупальца заползли глубже и стали сильнее. Танаура верила, что нечто последовало за ними с Пифоса. Либо так, либо они запятнали себя порчей нечестивого мира. Она ощущала, что все скверно. Голоса слуг, общавшихся в большом зале, звучали вяло и подавленно. Люди говорили тихо, словно прислушиваясь к чему-то. Или боялись, что нечто может их услышать.
Танауре хотелось спрятаться. Хотелось найти крошечный, но безопасный уголок, свернуться там калачиком и отдаться в объятья веры. Но еще она знала, что долг требует от нее иного. И вышла в центр зала. Держа в правой руке «Лектицио Дивинитатус», Агнесса Танаура распростерла руки, подняла голову и улыбнулась.
— Я принесла вам слова надежды, — заговорила женщина. — Я принесла вам слова отваги.
И люди собрались, чтобы слушать.
Плавая и изворачиваясь в своем баке, Штрассны оглашал направления. Получив указания, рулевой Эутропий пускал корабль по обозначенному навигатором курсу. Эутропий не мог читать варп и всегда настороженно относился ко всем, кто обладал такой способностью. Этот план бытия будто насмехался над разумной реальностью Императора. Связанный механодендритами с величественной и прекрасной машинной сущностью «Веритас феррум», рулевой находил возмутительной всю абсурдность варпа, при этом искренне наслаждаясь торжеством разума над иррациональностью, воплощенной в поле Геллера. И хотя течения эмпиреев были для него непостижимым таинством, он понимал, что Штрассны ведет их по маршруту, лишенному какой бы то ни было логической схемы. Это было самое запутанное путешествие через варп, какое ему доводилось совершать, но оно было продиктовано тактической необходимостью. Рулевой сомневался в том, что Штрассны не даст им заблудиться. Он знал, что навигатор не лжет, но ему не нравилась сама действительность. В ней крылись намеки, которые лучше было не замечать. Если бы он только мог…
За командной кафедрой неподвижно стоял Аттик. Он казался абсолютно безучастным, но это было ошибочное впечатление. Ему не терпелось вернуться на Пифос. Он хотел получить любое знание, которое только Эрефрен сможет добыть, и нанести врагу новый удар. Конечно, он был и разочарован. Изнутри его сжигало желание выяснить, насколько серьезный урон минное поле причинило Детям Императора. Ему нужно было получить подтверждение правильности избранной им стратегии.
При желании капитан мог ощутить состояние любой части своего бионического тела. И сейчас, не по собственной воле, он остро чувствовал свой человеческий глаз на небольшом островке плоти. Он мог заменить этот глаз еще много лет назад и полностью завершить свое превращение в машину. Но не стал. Аттик не чувствовал себя достойным. Он верил, что тело не должно опережать разум, поэтому оставил последние клочки плоти как напоминание о ее слабости — слабости более глубокой, нежели просто физическая. И сейчас он чувствовал эту слабость. Плоть засела в его черепе, по большей части металлическом, словно трещина в силовом доспехе…
«Нет, — возразил себе воин. — Словно рак». Вот что такое плоть. Рак, пожирающий истинную силу машины. Ядом эмоций она порождала сомнения. Аттик не отвергал свою ярость, ибо она была простой и необходимой реакцией на тягчайшее из преступлений — предательство. Она была верной слугой войны, но могла и туманить рассудок. Он уже видел, как ярость изнутри разъедает Пожирателей Миров. Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что предательство этого легиона было неизбежно. Их гнев перерос в безумие.
А его? Вредил ли он своей роте, потворствуя собственной ярости?
Нет. Они нанесли удар и пролили кровь. Они нанесли реальный урон Детям Императора. Потеря одной только «Калидоры» дорогого стоит. И теперь «Веритас феррум» мог ударить снова. Он отдался своей ярости и оказался прав. Будь на то его воля, он бы все свое сознание свел лишь к ярости и холодному расчету. Ибо ярость питает машину войны, а расчеты создают тактику, чтобы приводить приговор в исполнение.