Люди отпрянули. Но когда они утвердительно закричали, то в их голосах Гальба ощутил воодушевления больше и страха меньше, чем он ожидал. Сержант ощутил, как между ним и смертными растет пропасть. Плоть становилась для него непостижимой.
Но затем перед его мысленным взором проскочило лицо Каншеля. Он увидел нерушимую верность слуги и его смертный ужас. Его презрение увяло и расцвела жалость — даже к такому стаду, что сейчас он видел перед собой. Воин метался между ненавистью к плоти и потребностью защищать ее, как вдруг понял, что Аттик теперь смотрит на него.
— Другие будут? — спросил капитан. Теперь он говорил тихо, чтобы его мог слышать только Гальба. Тихо и холодно.
— Другие?
— Будет ли новая атака?
— Брат-капитан, я не знаю.
— Внизу ты знал.
— Да, — согласился он. — Но я не представляю, почему понял это.
Аттик нагнулся к нему.
— Слушай внимательно, брат-сержант. Ты будешь сообщать мне о любой полученной информации немедленно.
— Разумеется, но я…
— И запомни еще вот что. Что бы ни творилось с Империумом, наш легион остается верен приказам Императора. Я не потерплю нарушения Никейского эдикта и не стану мириться с колдовством в наших рядах. Ты меня понял?
— Я не псайкер, капитан. Я…
— Ты меня понял?
— Так точно, мой лорд.
Гальба слышал голос воина-машины и задумался, какие еще голоса ему доведется услышать и чем это для него обернется.
Глава 13
АНАЛИЗ СИТУАЦИИ. ОГНИ ВЕРЫ. ТАНЕЦ
Впечатляющая речь, — заметил Кхи’дем.
Птерон кивнул.
— И показательная.
Они стояли у частокола и наблюдали, как толпа расходится после тирады Аттика.
— Он не питает теплых чувств к смертным, — признал Саламандра, — и это не новость. Но не кажется ли тебе, что его неприязнь переросла во что-то более опасное?
— Нет, — после секундной задержки ответил Птерон. — Пока что нет. А тебе?
— Мне тоже нет.
Кхи’дем надеялся, что не обманывается собственным оптимизмом. Он понимал, к каким последствиям может привести игнорирование признаков опасности. И еще он понимал: случись худшее, Саламандры и Гвардия Ворона не многое смогут сделать. В отделении Кхи’дема осталось всего четверо боевых братьев — на одного больше, чем у Птерона.
— Он недвусмысленно требовал верности Императору, — продолжал сержант. — В его словах я слышал презрение. Я видел лидера, который намерен управлять своими подчиненными при помощи страха. Но он не делает ничего преступного. Я не согласен с его методами, но мне нечем оспорить его цели.
Он криво улыбнулся Птерону.
— Прошу, скажи мне, что во мне говорит разум, а не надежда.
Птерон усмехнулся — сухо и очень коротко.
— Откуда тебе знать, что моя уверенность строится на более весомых основаниях?
— Значит, мы продолжаем топтаться на одном месте. Мы должны верить в нашего брата.
— Вера, — пробормотал ветеран. — Император приучил нас относиться к этому слову с подозрением. Возможно, если бы мы делали это с большей строгостью, Империум бы не докатился до такого.
— Он низверг веру в ложных богов, — мягко поправил Кхи’дем, — но не веру друг в друга. Или в мечту об Империуме. Он верил в своих детей.
— И вот как мы отплатили за это, — в словах Птерона не было ни капли цинизма, только неимоверная скорбь.
— Мы еще покажем себя достойными. Должны показать.
— Согласен, — сказал Птерон, и с минуту они молча смотрели на угасающие огни.
Кхи’дем прочистил горло.
— Сожалею о гибели твоего брата.
— Спасибо. Жизнь на этой планете… — Птерон покачал головой. — Я думал, что ее абсолютная враждебность больше не способна меня удивить, но ошибался. В этом нет никакого смысла. Я все еще уверен, что подобное противоестественно.
— Но если этот мир рукотворен, то это лишь подкрепляет убеждение Аттика в том, что против нас здесь действует разумный противник.
— В этом я не сомневаюсь.
Кхи’дем задумался над своими следующими словами.
— У тебя есть доказательства, не доступные остальным?
Птерон улыбнулся.
— Да, брат. Когда-то я был одним из библиариев моего легиона. Но я не нарушаю Никейский эдикт.
— Никогда бы не подумал.
— Я не скрываю, кем являюсь. В конце концов, после Эдикта это уже не имеет значения. Но я думаю, что было бы… неразумно… выставлять мою природу напоказ перед Аттиком.
— Мутации не вяжутся с его пониманием совершенной, упорядоченной вселенной, — согласился Кхи’дем. — Уверен, он видит в них великую слабость.
— Плоть нестабильна, а значит — слаба.
— Именно. Я восхищаюсь твоей мудростью. Но скажи мне, твоя битва против тех насекомых…
— Я не верю, что это была направленная атака. Просто еще одно проявление злобы этого мира.
— Не похоже, чтобы ты был в этом абсолютно уверен.
Гвардеец Ворона состроил гримасу.
— Я и не уверен. Наш враг, кем бы он ни был, использует силу имматериума. Это понятно по нападениям на нашу базу. По ночам варп так лихорадит… Держать мои способности под контролем становится болезненно. Но сегодня я не отметил ничего, кроме легкой ряби. Этого недостаточно, чтобы направить атаку такого масштаба.
— Но?
— Но сержант Гальба предупредил нас о нападении еще до того, как оно началось. До того, как появились хоть малейшие признаки приближения насекомых.
— Значит, он..?
— Не думаю.
— Тогда как такое возможно?
— Никак, — даже в темноте Саламандра видел, насколько обеспокоенным выглядит Птерон. — Меня больше заботит вопрос, почему все это происходит.
Пламя погасло. В поселении не было силовых генераторов и единственным источником света служили факелы, расставленные по земле. Гнилостный маслянистый дым поднимался из шахты и стелился над плато, принося вонь протухшего моря. Кхи’дем представил себе левиафана из темных глубин, пожирающего мечты, надежду и братство.
— Мы только и делаем, что смотрим и ждем, — заговорил он. — Если мы не будем осторожны, то дождемся того момента, когда печальный рок станет неотвратимым. Мы оба знаем, что здесь происходит нечто очень плохое. Мы должны действовать.
Произнося это, сам он думал: «Громкие слова, бедный ты дурак. Вперед! Действуй! Ах да, ты же не знаешь, что именно предпринять».
Но Птерон согласно кивнул.
— Здесь работает колдовство. Мы должны противостоять ему.
— Осторожнее, — предостерег Кхи’дем.
— Я не стану нарушать волю Императора. Но среди нас есть санкционированный псайкер, чья сила может принести нам определенную пользу.
— Астропат, — догадался Кхи’дем.
Ночь выдалась паршивой. Опять. Как и все последующие. Кошмары тенью следовали за Каншелем по пятам с самой первой минуты на Пифосе, и он не мог избавиться от них. Они резвились над ним и простирали свою тьму перед ним. Истощенный тяжкой работой, слуга проваливался в забытье, хватаясь за осколки сна, но и там ему приходилось бороться с зеркальными отражениями тех ужасов, что скользили в ночи во время бодрствования.
В своей борьбе с кошмарами тьмы он был не одинок, но это не успокаивало. Иеруна окружали такие же загнанные, измученные люди с впалыми глазами и нервами на взводе. Если бы где-то нашлось убежище, они бы бросились туда со всех ног. Но не было успокоения, ибо, когда приходила ночь и тянулась ко всем своими кошмарами, они не могли помочь друг другу. Каншель, как и остальные, скручивался на своей койке во все более тугой клубок, словно надеясь сжаться в ничто и так укрыться от взгляда существ, что скользят под покровом темноты. Прятаться было негде. Сражаться — невозможно. Ничего не оставалось, кроме как дрожать, всхлипывать и надеяться, что этой ночью придет не твой черед. Молиться, чтобы следующим утром не тебя нашли обезумевшим или мертвым.
Молитвы Иеруна пока находили отклик, но каждый день кому-то другому везло меньше. Не важно, какие меры предосторожности установил Аттик, сколько стражников он выставил и как часто охрана прочесывала лагерь — смерти все равно продолжались. Всегда один-два слуги за раз, не больше, но без перебоев. Казалось, что проклятье, наводящее ужас на лагерь, насмехается над капитаном, пляшет свой зловещий танец под собственную музыку и не обращает никакого внимания на тщетные старания Железных Рук.