Сарсин молча подняла подол фартука и принялась укладывать в него зеркала, колпачок для тушения свеч, тяжелую мраморную чернильницу… Фартук начал провисать и уже грозил порваться.
— Принеси корзину, — посоветовала Кестрель, — или ящик.
Сарсин бросила на нее свирепый взгляд, поскольку обе они понимали, что в конце концов именно это ей и придется сделать. В покоях было слишком много вещей, которые при необходимости можно превратить в оружие. Кестрель не хотела, чтобы их забирали, но теперь, по крайней мере, ей можно притвориться, что она сама отдала приказ, а Сарсин его выполнила. Однако та лишь подошла к двери и позвала помощников. Вскоре гэррани забегали по комнатам, вынося оттуда все, что могло быть опасно: кочергу, медный кувшин, часы с острыми стрелками.
Кестрель молча наблюдала. Ничего, всегда можно открутить ножку стола. Но побег все равно маловероятен: окна покоев находятся слишком высоко, прыгать вниз опасно. Выйти можно было только через одну комнату, через одну дверь, и эта дверь закрывалась на довольно крепкий с виду замок.
Когда гэррани закончили выносить вещи и Сарсин снова осталась с ней наедине, Кестрель произнесла:
— Постой.
Сарсин держала наготове большой ключ.
— Я должна увидеться с подругой, — сказала Кестрель.
— О светских визитах тебе пора бы забыть.
— Арин обещал. — Кестрель почувствовала ком в горле. — Моя подруга больна. Арин говорил, что меня к ней пустят.
— Мне он об этом ничего не сказал.
Сарсин захлопнула за собой дверь в покои, и Кестрель не стала умолять ее вернуться. Она не желала унижаться перед своей тюремщицей, но все-таки ей невыносимо больно было слышать, как повернулся ключ и щелкнул язычок замка.
— Ну и что ты делаешь, Арин?
Тот сонно потер глаза и взглянул на Сарсин. Он случайно задремал в кресле. Уже рассвело.
— Я не смог уснуть в своей старой комнате. Здесь, в покоях этты, я хотя бы…
— Я сейчас говорю не о твоем выборе комнаты, хотя она, если задуматься, находится подозрительно близко к восточному крылу.
Арин поморщился. Разумеется, обычно победители забирают себе пленниц только с одной целью.
— Все не так, как ты думаешь.
— Да неужели? Ты при всех назвал ее своим трофеем.
— Но это неправда.
Сарсин вскинула руки.
— Тогда почему ты так сказал?
— Потому что я не знал, как еще мне спасти ее!
Сарсин замерла. Потом наклонилась к нему и потрясла его за плечо, будто пытаясь разбудить.
— Спасти валорианку? Зачем?
Арин схватил ее за руку.
— Прошу тебя, выслушай меня.
— Обязательно, как только начну понимать хоть что-нибудь из того, что ты говоришь.
— Помнишь, я делал за тебя уроки в детстве.
— И что?
— Я велел Анирэ заткнуться, когда она смеялась над твоим носом. Помнишь? А она меня толкнула.
— Красота сослужила твоей сестре дурную службу. Но все это было давно. К чему ты это вспомнил?
Арин взял ее за обе руки.
— Сейчас мы вместе, но это ненадолго. Придут валорианцы, будет осада, — пробормотал он, с трудом подбирая слова. — Прошу тебя, во имя богов, просто послушай.
— Ох, Арин. Разве ты еще не понял? Боги тебя не услышат. — Она вздохнула. — Но я, так и быть, выслушаю.
Арин рассказал о том дне, когда Кестрель купила его, и обо всем, что произошло потом. Он ничего не утаил.
Когда он договорил, глаза Сарсин смотрели совсем по-другому.
— Какой же ты все-таки дурак, — вздохнула она, но ее голос звучал нежно.
— Ты права, — прошептал он.
— И что ты будешь с ней делать?
Арин беспомощно откинулся на резную спинку отцовского кресла.
— Не знаю.
— Она просила о встрече с больной подругой. Говорит, ты ей обещал.
— Да, но это невозможно.
— Почему?
— Кестрель ненавидит меня, но пока она еще со мной разговаривает. Когда она увидит, что стало с Джесс… я больше ни слова от нее не услышу.
Кестрель сидела на лоджии. Там было тепло и повсюду стояли цветы в горшках, распространяя свой солоновато-молочный аромат. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Оно подсушило капли, которые остались на стекле после ночной бури. Ливень потушил пожар в городе. Кестрель все утро смотрела из южного окна и видела, как пламя угасало.
Ночь была длинной, утро тоже. Но ей не хотелось спать.
Ее взгляд упал на одно из растений. Гэррани называли его девичьим шиповником. Это был большой куст с толстыми стеблями, посаженный, наверное, еще до войны. Его листья напоминали цветы, потому что на солнце они из зеленых становились огненно-красными.