Генриетта хотела было покориться, но королевская кровь постоянно играла с ней шутки, говоря ее ртом слова, которые она на самом деле совсем не думала.
- Ну уж нет, - отказалась она наотрез. – Я с вами.
Ле-Таир пожал плечами.
- Как знаешь, - сказал он и протянул ей руку, чтобы помочь спешиться. Этой же рукой, подумалось Генриетте, он прикасался к зачумленной.
- Невежливо подавать даме руку в перчатке, - абсолютно неуместно пошутила она.
Тогда Ле пожал плечами и стянул перчатку.
Генриетта честно не ожидала такой реакции. Она уже проверяла подобный прием на нескольких знакомых молодых людях. Иные смеялись, иные просто опускали руку, полагая, что так она выражает нежелание принимать их помощь…
Может быть, ей тоже стоит снять свои роскошные дамские краги, так уютно обхватывающие руку до самого локтя?
Но нет, девушке не пристало раздеваться перед мужчинами.
Со всем изяществом, на которое она только была способна, Генриетта приняла любезно предложенную руку и тоже соскочила на заросшую мхом землю.
Под подошвой почувствовалось что-то, похожее на камешек или ту же шишку. Она передвинула сапог...
- Сейчас же вроде не зима? – уточнила подозрительно, словно ища подтверждения каким-то внутренним догадкам. – Они не должны умирать на лету, разве нет?
На земле, там, где только что стояла ее подошва, лежала мертвая малиновка. Некогда яркие перышки потускнели, словно покрылись пылью или подернулись инеем вечного забвения.
Рядом во мху лежала еще одна певунья.
Они летели по своим делам и падали. Сидели на ветках – и тоже падали. Вот почему они не поют. Сложно петь, когда ты мертв.
Как тихо.
Генриетта огляделась по сторонам. Ей внезапно показалось, что она осталась совсем одна.
Ле, нахмурившись, смотрел куда-то за ее спину.
Оказывается, они до сих пор еще не покинули пригород, тот таинственный симбиоз города и леса, соглашение, к которому в Клотте никак не могут прийти. Невдалеке белел ряд домиков, скромных и одноэтажных, прильнувших к стволам старых толстых деревьев. Никто не виднелся в окне, не шел от одного крыльца к другому. И было действительно очень, очень тихо.
Эта тишина давила. Если бы малиновки были живы, их пение казалось бы неуместным и жутким, но все равно было бы легче.
Кто там что говорил о счастливом пути?
К ее вящему нежеланию – но отнюдь не удивлению – ее провожатые направились именно в сторону домиков. Бывают же такие люди – и нелюди, поправила она сама себя, пытаясь не отстать от Ле – которым обязательно надо выяснить, что и как…
Сиротливо поскрипывали незапертые двери. За ними притаился многообещающий мрак. О да, этот мрак и правда обещал очень многое. И было ясно, что хоть одно из своих обещаний он сдержит.
Фемто отпустил поводья лошади, и не думающей никуда уходить. Как во сне, он сделал несколько шагов, глядя куда-то вверх и по сторонам. Потом ступил на крыльцо, рядом с которым оказался – рассохшиеся ступени заскрипели под легкой ногой.
Словно по негласной договоренности, Ле поднялся на другое крыльцо. Помедлил мгновение, а потом толкнул дверь ладонью.
Поток света солнечного дня, клубясь, хлынул в темень внутри, безжалостно освещая то, что нынче можно было назвать внутренним убранством домика.
Ле стоял на пороге, не торопясь шагнуть внутрь. Он не боялся. Он уже не раз видел подобные вещи.
Просто… казалось крамольным нарушать тишину, уже улегшуюся, успокоившую все вокруг…
- Там то же самое, - тихо сказал Фемто, бесшумно подойдя сзади. – Везде все то же самое…
Ле медленно переступил порог.
Девушка. Рядом женщина постарше, а подле нее ребенок, маленькая девочка с чудными черными волосами, и симпатичный молодой человек с флейтой в руке. До сих пор с флейтой в руке.
Они, в общем, даже не успели вскочить. Наверное, и испугаться-то не успели. Умерли там, где сидели.
Фемто очень бережно и уважительно извлек флейту из окоченевших пальцев и выдул из нее несколько первых тактов печальной похоронной мелодии.
- Что там? – взволнованно окликнула Генриетта из-за двери.
- Не входи, - предупредил Ле, но она уже просунула голову в проем, а потом показалась и вся – и замерла, так толком и не войдя.
- Все они… - прошептала она, разом побледнев.
Ле молча кивнул.
У девочки острые ушки.
И вязь проклятия на коже всех четверых. У кого на руках, у иных на лице, четкие изломанные линии, словно нарисованные дрожащей рукой вусмерть пьяного художника-недоучки, ныряют в рукава и вырезы одежды.
- Вот только умерли они не от этого, - констатировал Фемто, склонившись над трупом девушки. – Проклятие обычно не оставляет колотых ран.
- А мертвые… - начала было Генриетта и запнулась. – Мертвые заразны?
- Лучше не трогай, - велел Ле, и она охотно подчинилась. – Где Том? – спросил он у Фемто.
- Смотрит другие дома, - отозвался тот, изучая личико мертвой девочки, - только, сдается мне, это все без толку.
Он помолчал задумчиво и проговорил:
- Ле, как ты думаешь, давно ли проклинать стали целыми семьями?
- С тех пор, как абсолютная любовь к Богине дала трещину? – предположил Ле-Таир.
Право, что за глупости. Глупее мысли невозможно придумать.
Не существует человека, ни единого, который любил бы Богиню абсолютно, всем сердцем и душой, и никогда не существовало. Это… это то же самое, что всей душой любить чай, самовольно лишая себя права пить что-то еще.
Загляни любому смертному в голову – и увидишь, что хорошенькую дочку соседа он любит почти так же, как Богиню, если не больше. Что, впрочем, не мешает ему бояться, молиться и прочими способами выражать небожительнице свое покорное почтение. Всегда найдется что-то, что ты любишь больше, именно в данный конкретный момент. Солнце, свою кошку, мать или сына…
Требовать от людей абсолютной любви неразумно. Люди чураются абсолюта. Абсолютность как таковая в любом ее проявлении для людей совершенно несвойственна и противоестественна. На то они и люди.
Не говоря уже о том, что Богине плевать, любят ли ее. Она, в отличие от иных богов, даже не беспокоится о том, будут ли ее помнить. Так о чем вообще может идти речь?
- Так смешно, - отметил Фемто. – Они забыли поджечь дом.
- О чем ты? – не поняла Генриетта.
- Знаешь, когда существует страх чумы, - он одарил ее взглядом своих темных, почти черных глаз, - всех, кто как-либо контактировал с зачумленным, всю его семью запирают в доме. И поджигают. Ради общего блага.
Она попыталась вместить в себя эту мысль и едва не закричала.
- Но это же неправильно, - пробормотала она сбивчиво, - это… нечестно! Чуму разносят воздух и вода, их нельзя контролировать, и Богиню тоже, нельзя отследить, кого она проклянет, а кого нет…
- Чуму передает касание, - жестко сказал Фемто. – И проклятие тоже. Всегда найдется безумец, которому будет легче, если он будет знать, что умирает не в одиночестве. Лучше перестраховаться, верно?
Генриетта поймала себя на том, готова была заплакать, но демона с два она действительно заплакала бы.
Стоит один раз дать волю слезам, пожалев незнакомых тебе людей – и все. Это путь в никуда.
Таких домов тут еще штук пять, напомнил ей внутренний голос. Подумай об этом на досуге.
- Вот только, - неуверенно проговорил Фемто, и его голос смягчился, став действительно похожим на голос ребенка, - если убить их раньше, чем оно само их убьет… их души остаются или исчезают?
- Ты хочешь сказать, - Генриетта окинула взглядом комнату и закрыла глаза, - что это сделали… ради их же блага?
- Не думай об этом, - сказал Ле-Таир.
- Но почему? – не поняла она. – Ведь если это так, можно…
- Нельзя, - отрезал Ле. – Помни: тот, кто думает, что убивает других ради их же блага, не жилец.
- Верно, - кивнул Фемто. – Потому что ты не имеешь права решать, что для них есть благо… Так?
- Отчасти.