Ветер был вроде и несильный, но забирался под плащ. Этот плащ стал для Ле чем-то большим, чем просто вещь – почти другом. После того, как в один прекрасный день оказалось, что, чтобы скрыть нечто, необходима сотня слов или всего лишь один-единственный кусок ткани, они не расставались.
Сейчас плащ скрывал дыру на спине рубашки. Нужно будет найти где-нибудь другую…
Высоко-высоко в темно-синем ясном небе горели колючие искры неподвижных звезд.
Даже стенам было не под силу сдержать звуковой напор. Голоса просачивались наружу, только приглушенные. Гитара замолкла было, но вскоре возобновившееся развеселое нестройное дерганье струн, кричащих на разные голоса, возвестило, что инструмент вернули законному владельцу.
Скрипнули петли, мягко хлопнула дверь.
- Привет, - негромко сказал Фемто.
Ле обернулся.
- Привет, - отозвался он с теплой улыбкой. Он ничего не мог с ней поделать. Каждый раз она сама растягивала его губы, не спрашивая разрешения.
Фемто окинул взглядом темноту, не позволяющую увидеть и собственных пальцев, если вытянуть руку перед собой.
- Чего ты здесь? – спросил он ласково и немного тревожно, переводя взгляд на чужое лицо.
Ле прикрыл глаза.
Не шрамы, ох не шрамы Фей замечал, глядя на него. Хотя бы он один точно видел иное.
Открыл глаза, улыбнулся, стянул перчатку, чтобы растрепать чужие волосы, черные-черные, чернее ночи.
Боги, все боги, которые только могут слышать, кто бы знал, как же безумно он скучает по ощущению теплой кожи под пальцами, по касанию к ткани и мягким волосам, по шершавости камня и гладкости дерева, по осязанию. Этого словами не выразить. Этого… этого никак не выразить.
Как будто ты ослеп или оглох. Часть мира просто враз перестает существовать, и все.
Не выразить этого сосущего чувства в груди и того, насколько сейчас хочется просто присесть на корточки, притянуть Фемто к себе на колени и не отпускать, несмотря на протесты, не слушая слов, пока кто-нибудь не станет открывать дверь изнутри. Просто чтобы чувствовать, какой он на ощупь. Раз с другими нельзя…
Как он все-таки выручил его сегодня, не дал этой глупышке Генриетте прикоснуться, перенять от него невидимую чуму.
Да она и сама помогла, не осознавая – тем, что не догадалась снять перчатку, когда он галантно протягивал ей руку там, в лесу.
Под его пальцами мелкий довольно зажмурил темные глаза – того и гляди, замурлычет, как домашний, прирученный кот. А потом – вдруг отстранился, чуть отступил назад и проговорил, приглушая улыбку:
- Ле, я хочу кое-что тебе показать. Давно уже пора…
Он привстал на цыпочки, чтобы позаимствовать фонарь с крюка, вбитого около двери, и спрыгнул с крыльца.
В двух шагах к стенке таверны прилепилась слегка покосившаяся конюшня. Ночью в ее пустые окна без стекол могла литься только темнота. Лошадь Томаса, стоящая в стойле у стены, без ржания подняла голову, нюхая свежий ветер, ворвавшийся в дверь, и Ле снова ей залюбовался. Вот это зверь, вот это можно понять. Одни копыта с тарелку величиной, а глаза умней, чем у иного представителя людского рода. Не то что его кобылка – тонконогая, прямо стрекоза, а не лошадь.
Пятно света, источаемого стеклянной колбой фонаря, опустилось на пол, высвечивая круг покрытого соломой деревянного настила. Фемто присел на свое седло, поставленное прямо наземь в ряд с другими, и принялся искать что-то в притороченной к нему сумке.
- Вот, - проговорил он, извлекая нечто, предмет, завернутый в тяжелую плотную ткань.
Похоже, что материя дорогая, словно оторвали кусок от шитой портьеры или театрального занавеса, но время ее не пощадило, заставило выцвести, стать бледной и ветхой.
В памяти словно молния полыхнула, осветила картину едва не десятилетней давности: заколоченные окна, закрытая дверь и тонкие, темные руки, судорожно сжимающие неизвестный сверток из дорогой тяжелой ткани, так, что даже костяшки пальцев побелели…
Прежде чем он успел спросить, Фемто с величайшей осторожностью положил сверток на землю, словно он мог взорваться или укусить, и откинул в сторону край материи.
В конюшне стало чуточку светлее, и в этом не было заслуги фонаря.
Ле почему-то захотелось прикрыть глаза ладонью, будто от слепящих солнечных лучей. Да и золото ведь, говорят, сродни солнцу.
Золото, желтое в середине и белое по краям тонкого узкого обруча, украшенного резьбой из едва заметных глазу насечек, сплетающихся в неуловимый, убегающий от взгляда узор – или, может, в давно забытые, мертвые слова.
- Это… - выдохнул Ле, как завороженный, уставившись на чудо, открывшееся ему под ветхой тряпкой.
- Да, - кивнул Фемто. – Это она… оно. Оно жутко старое. Ты же знаешь, всегда существовали всякие церемонии, для которых обязательно нужно что-то подобное. Я… забрал его тогда. Мне казалось, так будет правильно. Не хотелось, чтобы кто-нибудь из мятежников схватил его своими грязными окровавленными руками. Не бойся, можешь потрогать, - разрешил он, видя смятение друга, но в его улыбке ощутимо мелькнуло что-то нервное.
Присев на корточки, Ле протянул руку, ту, что без перчатки.
На ощупь оно было очень холодным, странно холодным для августовской ночи и конюшни, согретой дыханием лошадей. А когда он осторожно поднял его, касаясь только подушечками пальцев, то едва не уронил, потому что оно выглядело в разы легче, чем оказалось на деле.
Очень гладкое, почти как зеркало. И – ни следа патины, ни единого знака прошедших мимо зим и лет, даже пыль не тронула чудесный металл.
Такие вещи имеют обыкновение, сверкая, катиться вниз по ступеням широкой мраморной лестницы, и звон, который они при этом издают, запросто способен свести с ума.
Неужели такое и правда можно надеть – и остаться самим собой?
Он поднял его повыше, на уровень лица Фемто.
На жгуче-черных волосах оно будет смотреться как кольцо очень красивых кандалов. И эта тонкая золотая стрелка, похожая на те, что бывают у шлемов, спускающаяся на переносицу…
Слишком тяжелое, слишком холодное.
И ни единого сомнения не остается в том, что же это такое.
- Фемто, - безжалостно потребовал Ле, - скажи мне, что это такое.
Он помолчал, глядя в сторону. Беззвучно шевельнулись губы, словно без воли разума хотели произнести что-то совсем другое.
- Это графский венец, - промолвил Фемто наконец.
- Неправда, - возразил Ле. – Это корона, Фемто. Ты и сам прекрасно знаешь, не так ли?
Его плечи вроде как поникли.
- Да, - сдался Фемто. – Я… я знаю.
Он устало провел рукой по лицу, откидывая назад волосы со лба, и проговорил негромко:
- Просто я… не хочу, чтобы она меня помнила. Она меня пугает, сам не знаю, почему. Я ни разу не прикасался к ней вот так вот, руками. Только через ткань. Я не хочу, чтобы она знала, что я вообще существую. Потому что иначе мне придется… ты сам знаешь, что мне придется.
Ле опустил корону на место.
Да… Такие все слышат. Слышат и помнят.
- Придется? – переспросил он. – А разве ты сам не хочешь? Я не говорю про сейчас. Может быть, когда-нибудь потом… со временем?
Фемто беспомощно помотал головой.
- Не хочу. Вообще не хочу возвращаться туда, - сказал он. – Мне… никогда не было так хорошо, как сейчас. Когда сам еще с точностью не знаешь, куда пойдешь назавтра, и можно делать то, что тебе кажется правильным. Я думал, что, может, если существует такая вещь, как судьба, может быть, в тот день, ты знаешь, о чем я, она поменялась? Может, если жизнь до сих пор считает, что меня в ней больше нет, я смогу… остаться в стороне, что ли. Пойми, я не хочу бездействовать. Хочу просто делать… что-то другое.
Он перевел дыхание.
- Вообще, когда я услышал эту историю про дочь тамошнего короля, у меня мелькнула такая безумная идея, что, если ей вдруг вздумается отыскаться, всегда ведь можно найти подходящего молодого человека и отдать это, - он кивнул вниз, на корону, - ему… в качестве вещественного доказательства знатности рода. Ведь, по сути, какая разница, кто именно это будет?..