- Когда она находится рядом с тобой, мне отчего-то хочется сделать два шага назад, и все.
- Вот как… - проговорил Ле, но задуматься над сказанным ему не дал знакомый голос, слишком глубокий для фигуры женщины, в которой он обитает.
- Доброе утро, - еще издалека не то пожелала, не то заявила Генриетта, сияя улыбкой. – Что, клуб не спящих ночами все растет?
Легка на помине, ничего не скажешь.
- Доброе, еще как, - откликнулся Ле-Таир и из чистого любопытства поинтересовался:
- Куда ходила?
- Осматривалась, - ответила Генриетта. – Подумать только – столько лет жила совсем рядом и ни разу здесь не была. Чудный город, - но, подумав с мгновение, уточнила:
- А если здесь еще и мальчиком родиться, то вообще здорово. Но теперь я хочу домой.
Ле кивнул.
- Скоро выдвинемся, - пообещал он. – Теперь до гор рукой подать.
Выдвинулись они и правда скоро. Лошади, отдохнувшие и наконец-то накормленные нормальной лошадиной едой, выглядели веселыми и бодрыми, солнышко сияло ясно, и горы ждали.
Прощаясь с Ивенном, Ле не снял перчатку, когда пожимал ему руку. Генриетта уже отчаялась разгадать эту странную закономерность. Вероятно, рукопожатие без перчатки достается только избранным.
Равно как и прикосновение к щеке. Почти равнозначное поцелую, если размышлять как женщина.
Эту последнюю мысль Генриетта решительно от себя гнала, однако прогоняться противная мыслишка не торопилась.
За спиной остались распахнутые даже ночью мощные ворота, стихали с каждым шагом скупые звуки сонного, еще дремлющего города. Впереди тянулись вересковые пустоши, иссеченные, будто морда бродячего кота сетью шрамов, пересечениями протоптанных некогда дорог, не зарастающих травой. Лошади шагали звонко, стучал под копытами камень, и беззвучно колыхались лишенные язычков бубенцы белого и лилового неувядающего вереска, колышемого совсем осенним ветром.
С каждым шагом одной из четырех лошадиных ног все ближе и четче становился силуэт гряды Драконьих гор. Генриетта загляделась на игру солнечного луча на обледеневших вершинах, слепящих глаза. Побывай она когда-нибудь в Суэльде, то наверняка вспомнила бы абсолютно белый мрамор стен Храма.
Там, в этих горах, бессчетное множество перевалов, которые ничего не стоит пройти, чтобы оказаться на той стороне. А еще в этих горах тысячи очень глубоких коварных ущелий, каменных карнизов над тропами, будто специально созданных для того, чтобы в один прекрасный день обрушиться на голову понравившемуся путнику, медведей и прочих прелестей дикой природы. И, конечно, эти пики, самые высокие, над которыми воздух настолько разрежен, что невозможно дышать…
Приятно и странно иногда бывает думать, что есть вещи, на которые человек не в силах повлиять. Генриетте нравилось осознавать, что Драконьи горы – одна из тех вещей, на которые человек не в силах не то что повлиять, но даже забраться.
А за ними, там, далеко на востоке, ничего нет. Там лежит Корхен, земля заснеженных лесов и нетающего льда, омываемая тянущимся до самого противоположного края мира Безымянным океаном, с которого приносятся выстуживающие, замораживающие заживо ветры…
С каждым шагом одной из четырех лошадиных ног сердце Генриетты билось чуточку быстрее, больнее и нетерпеливее.
Так всегда бывает, когда возвращаешься домой. Почему-то кажется, что там, в родных местах, все изменилось до неузнаваемости. И иногда бываешь даже разочарован, когда оказывается, что все осталось по-старому.
Генриетта знала, что не будет разочарована.
Она знала, что, если там до сих пор все живы, она вздохнет с облегчением, возблагодарит всех богов, каких только вспомнит, задвинет воспоминания о поездке и сопутствующих ей приключениях на почетную полочку своего мозга и станет жить, как жила.
Она ехала чуть впереди, потому что единственная знала дорогу.
Начиная подъем в Драконьи горы, уклона вверх обычно не замечаешь до тех самых пор, пока остальной мир вокруг почему-то не оказывается накрененным градусов этак на двадцать пять. И только потом то справа, то слева начинают попадаться валуны, дети скал, вырастают мрачные темные ельники с вкраплениями низких, кривых сосен, сломать которые не под силу и самым лютым ветрам.
Томас очень органично вписался в обстановку. Он здорово смотрелся в горах, потому что был почти такой же большой, как они, и почти умудрился превзойти их по суровости. Более того, он, кажется, сам чувствовал себя как дома. Впрочем, по его лицу нельзя было утверждать с уверенностью. По нему ничего нельзя было с уверенностью утверждать.
Петляла туда-сюда горная каменистая тропка, мелкие камешки то и дело вылетали из-под копыт лошадей и недолго летели вниз по склону, пока где-нибудь не застревали. Солнце светило где-то за спиной, еще выше Синего леса, но порядочно ниже зенита. Генриетта уже не слышала ничего, кроме упрямого, надоедливого стука своего слишком тревожного сердца.
А потом, после очередного поворота тропы, когда они как бы завернули за угол, то есть обогнули группу выросших прямо посередь дороги елок, в поле зрения появился ее дом.
Все четверо, не сговариваясь, натянули поводья, остановились.
Фемто первым дал увиденному объективную оценку.
- Какое оно все… черное-то, - отметил он, скептически выгнув бровь.
Тут с ним нельзя было поспорить.
Замок, прочно держащийся за плоский уступ несколько выше, и правда был черный-черный, и черным копьем вздымалась не менее черная стройная башня, вот только достать до неба, как башни на равнине, у нее не получалось – горы все равно были выше. Она терялась на их фоне.
- И здесь ты живешь? – спросил Ле, разглядывая мрачное строение, отсюда кажущееся игрушечным.
- Именно, - подтвердила Генриетта.
И они двинулись было дальше.
- Стойте, - вдруг сказал Фемто, придерживая лошадь. Взгляд его был устремлен куда-то вперед и вверх. – Вы слышите?
- Нет, - ответил Том.
- И я нет, - отозвался Ле.
- Вот и я нет, - логично согласился Фемто. – А должен бы. Музыку, голоса, звуки, хоть что-нибудь. Жилой дом не может быть абсолютно тихим.
- Слишком далеко, - с сомнением проговорил Ле. – И ветер с нашей стороны. Звуки уносит, Фемто.
Тот покачал головой.
- Все равно. Я услышал бы. А вон там, - он указал рукой, - слева, с краю стены, бойницы вроде как осыпались. Отсюда видно.
- Быть такого не может, - решительно воспротивилась Генриетта.
Фемто одарил ее мимолетным взглядом, потом снова посмотрел на черные стены, без лишних слов развернул лошадь к лесу и скрылся среди деревьев – только ветки прошелестели.
- Э-э, - выразилась Генриетта, в замешательстве глядя ему вслед. – Такое для вас нормально?
- Вполне, - успокоил ничуть не встревоженный Ле-Таир. – Он знает короткую дорогу, всегда.
- Но я не уверена, что здесь существует вообще какая-то дорога, кроме этой, - возразила Генриетта.
- Он найдет, будь спокойна.
Хотела бы Генриетта быть настолько спокойна.
- Мне жаль его лошадь, - вздохнула она, качая головой. – Она же переломает себе все ноги.
- Ничего с ней не будет, - отмахнулся Ле. – Она привыкла.
Дальше они поехали втроем.
Фемто действительно знал короткую дорогу, всегда. Если бы его спросили, откуда, он не стал бы отвечать. Не потому, что отвечать было нечего – просто потому, что некоторые вещи он считал вполне естественными. Этот встроенный в него безошибочный компас – в том числе.
Можно не торопиться. Пока другие будут подниматься по безопасной и почти прямой, насколько это возможно в горах, дороге, он успел бы трижды прогнать лошадь туда-обратно по какой-то звериной тропе, временами довольно резко забирающей вверх, но вполне проходимой при определенной доле ловкости со стороны копытного. От всадника в таких случаях мало что требуется.